И только потом мы говорим обо всем остальном: где я, где он, сколько времени ему понадобится, чтобы найти меня.
Вчера утром, до начала Домашнего Танца, когда золотой орел восседал на крыше в ожидании кацин, прилетел еще один орел. Птицы провели весь вечер вместе. Рутэнн тогда сказала, что такое бывает: орла навещает его мать. Под вечер она улетает, оставив сына выполнять свое предназначение.
Интересно, прилетит ли орлица-мать снова. Наверное, нет. Наверное, она знает, где его искать.
В тот вечер в Сиполови приезжает Луиза Масавистива. В деловом костюме, с модным «бобом» густых черных волос она выглядит полной противоположностью своей матери.
Когда я впервые ее вижу, она сидит, согбенная как старуха, за кухонным столом и греет руки о кружку чая. Глаза у нее покраснели. В чертах лица безошибочно узнается Рутэнн.
– Это вы нашли ее в Таваки, – говорит она.
Я уже знаю, что Рутэнн покончила с собой в месте, выбранном не случайно, возле петроглифов семьсот пятидесятого года до нашей эры. Туда не пускают без специального разрешения. Если идти по краю каменной чаши напротив утесов, в конце концов упрешься в Ореховый каньон и пещерные «квартиры».
– Мне очень жаль, – говорю я Луизе.
– Она не хотела лечиться. Обещала, что будет, но только чтобы я не злилась. Мы с ней постоянно ругались. По любому поводу.
Луиза достает салфетку, вытирает слезы, сморкается.
– Четыре месяца назад у нее в груди обнаружили затвердение и через неделю сделали операцию. Опухоль продолжала расти, но врачи решили, что смогут сдерживать ее с помощью химиотерапии и облучения. Хотя я могла им сразу сказать, что мою мать они сдержать не смогут ничем.
– Мне кажется, – осторожно говорю я, – Рутэнн знала, чего ей хочется.
Луиза упирается взглядом в клеенку на столе. По красные клеткам разбросаны монеты, как будто кто-то хотел сыграть в шахматы, не имея в распоряжении фигур. Она берет несколько центов и зажимает в кулаке.
– Мама научила меня считать мелочь, – тихо говорит она. – Я очень долго не могла запомнить, думала, что монета в десять центов – это один цент, она ведь меньше. Но мама не сдавалась. Говорила, что уж что-что, а мелочь считать я обязана научиться. – Луиза промокает глаза мятой салфеткой. – Простите. Просто… Смешно, как мы твердим, что дети – собственность родителей, хотя на самом деле все наоборот.
Я вдруг вспоминаю себя совсем маленькой, вспоминаю, как отец меня обнимал. Я пыталась обхватить его, но у меня не получалось закольцевать экватор его тела полностью, отец все равно оставался необъятным. И вот однажды у меня получилось. Не он меня обнял, а я его, – и в тот миг мне очень хотелось, чтобы он обнял меня в ответ.
Луиза раскрывает ладонь, и монеты сыплются дождем.
– И представьте себе, – говорит она, кривясь в горькой усмешке, – сейчас я работаю в банке.
Мы с Софи стоим на краю Второй Месы, и по нашим лицам скользит тень парящего в небе ястреба.
– Это значит, – поясняю я, – что Рутэнн здесь больше нет. Софи поднимает на меня удивленный взгляд.
– Она теперь там, где дедушка?
– Нет. Дедушка вернется, – говорю я, хотя не уверена, что это так. – А когда человек умирает, он уже не возвращается. Никогда.
– Я не хочу, чтобы Рутэнн уходила.
– Я тоже, Соф.
Меня одолевает жгучее желание подхватить ее на руки, стиснуть и не выпускать. И я не противлюсь ему. Она обвивает меня тоненькими ручонками и прижимается губами к моему уху.
– Мамочка, – говорит она, – я хочу всегда быть рядом с тобой.
А я говорила это своей матери?
Услышав за спиной шаги, я оборачиваюсь и вижу Фица, нерешительно направляющегося к нам. Он боится нам помешать.
– Спасибо, что приехал, – говорю я, и слова получают твердыми, деревянными.
– Я перед тобой в долгу, – отвечает Фиц.
Я опускаю глаза. Он не спрашивает, что случилось, не спрашивает, почему я позвонила ему, а не Эрику. Он понимает что сейчас я не готова это обсуждать.
– Я помню, что послала тебя к черту, – говорю я. – Но я рада, что ты меня не послушался.
– Делия, эта статья…
– Знаешь что? – говорю я, с трудом удерживаясь от слез. – Сейчас мне журналист не нужен. А вот друг пригодился бы.
Пристыженный, он опускает голову.
– У меня есть рекомендательные письма.
Я слабо улыбаюсь, и между нами снова перекинут хлипкий мостик.
– Если честно, – говорю я, – мы получили только ваше резюме.
Едва мы успеваем сесть в машину, как начинается снег – настоящее чудо природы. Собаки лают и прыгают, неуклюже скользя; дети выбегают из домов и ловят снежинки на язык. Дерек и Вильма оставляют похоронные хлопоты и молча смотрят на небо. Друг другу, да и всем обитателям Сиполови, они скажут, что снег – доказательство того, что Рутэнн благополучно добралась до Мира Духов.
Но я думаю, что этот знак адресован и мне тоже. По мере того как мы приближаемся к Фениксу, снег становится все гуще. Он укутывает капот, и ветровое стекло, и пустые плоскогорья, и шоссе, пока все вокруг не становится белым, как платье невесты из племени хопи. Белым, как зимнее утро в Нью-Гэмпшире. В детстве я, бывало, часами стояла у окна и наблюдала, как снег запорашивает дома, словно волшебник накрывает их своим шарфом. Несложно было вообразить, как под этим шарфом все исчезает: кусты и кирпичные дорожки, футбольные мячи и живые ограды, заборы и разметка на асфальте. Несложно было вообразить, что когда волшебник сдернет свой шарф, то весь мир родится заново.
Фиц, по-моему, ничуть не удивляется, когда слышит мою просьбу. Он остается на стоянке с Софи и Гретой, задремавшими на заднем сиденье.
– Не спеши, – напутствует он меня.
И я вхожу в здание тюрьмы.
Кроме меня, там всего один посетитель. Отец садится за плексигласовой стеной и берет трубку.
– Все в порядке?
Я рассматриваю его: тюремная роба, повязка на левой руке, свежий шрам на виске. Его пробирает нервная дрожь, он постоянно оглядывается, как будто ждет нападения со спины. И это
– Ох, папочка…
И из глаз льются слезы.
Отец сжимает руку и ловким движением фокусника достает из кулака пучок бумажных салфеток. Только через несколько секунд он понимает, что не сможет передать их мне. Он грустно улыбается.
– Этому фокусу я еще не научился.
Когда мы показывали представления в доме престарелых, отцу приходилось уговаривать меня помочь ему с исчезновением. Он объяснил мне, как этот трюк работает на самом деле («Чего не видят, в то не верят»), но я все равно верила, что, как только черная завеса опустится, пропаду навсегда. Я так переживала, что он прорезал для меня крохотное отверстие в занавеске. Если я смогу за ним присматривать, сказал он, то уж точно не исчезну.
Я и забыла об этом отверстии и вспомнила только сейчас. И задумалась, помнила ли я, пускай на подсознательном уровне, как мы сбежали из дому. Ведь даже в шесть лет я не могла до конца поверить, что он вернет меня обратно.
Возможно, если бы день не выдался таким кошмарным я по дороге домой заметила бы, что Фиц говорит все меньше и меньше. Но я была полностью поглощена мыслями о Pутэнн и об отце. Паника настигает меня только тогда, когда мы останавливаемся у трейлера и я вижу припаркованную машину Эрика. Два дня назад
