Вдруг прямо у костра он увидел двух, стоящих боком. Прогремел выстрел. Послышался душераздирающий вопль, потом визг, и, когда рассеялся дым, люди, увидели лежащего на снегу убитого зверя…
Прошла ночь, обыкновенная таежная, охотничья. Серело утро. Мужчины собирались в путь. Очищена и свёрнута палатка и спальные мешки, загашен костер, проверено снаряжение и крепления. И вот уж снова заскрипел под лыжами снег. Путники скрылись за изгибом сопки, только сизые дымки вместе с паром еще поднимались от бывшего костра, да три убитых волка так и остались лежать возле временного человеческого пристанища.
Вот и последний распадок. Внизу еле заметным холмиком у небольшой поляны виднелась низенькая избушка. Ее, почти заваленную снегом, мог различить только тот, кто знал, что там она есть. А так этот бугорок можно было принять за лежащий под снегом большой камень. Но из еле заметно чернеющей на самом гребне снежного холма трубы вертикально вверх струился сизый с чернинкой дымок, говоривший о том, что там живет человек.
Лыжники стояли на самой вершине сопки и, отдыхая, смотрели вниз на распадок.
— Ну вот, жив твой дядя Егор! — весело проговорил Виктор, указывая лыжной палкой вниз, — каких- нибудь пол километра — и дома, баньку натопим, — мечтательно закончил он.
— Там дров навалом — я еще осенью два дня колол, — поддержал его Иван, — и веточки березовые, а взвар брусничный чего стоит! Ну что, рванем?!
И они вихрем понеслись вниз. Ясная солнечная погода бодрила дух, легкий морозец хотя и ослабел, но еще ощутимо щипал за кончик носа и щеки. Отлетающие от лыж снежинки сверкали разноцветными радугами и, продержавшись почти невидимым туманом несколько секунд в воздухе, запорашивали лыжню.
Внизу залаяла собака и, будто отвечая ей, громко каркнула ворона, за ней другая, третья, и вдруг поднялся разноголосый галдеж.
— У! Отродье господнее, разгорланились, — проговорил Иван. Отталкиваясь лыжными палками, он несся вслед за Виктором, мимо невысоких хвойных деревьев, по одной, только им знакомой, тропинке.
Собака, узнав в лыжниках старых знакомых, уже прыгала, утопая в глубоком снегу, им навстречу. Чистопородная высокая, статная, серая с белым брюшком и грудкой лайка с веселым визгом подбежала к путникам и тут же, развернувшись, понеслась обратно, почти настигаемая лыжниками.
«Радуется», — подумал Иван. Да и как тут не радоваться, в такой глухомани!
Подъехали к избушке. К ее дверям была прочищена тропинка в снегу, а в самом дверном проеме стоял, опершись на костыль, худой, высокий и бледный человек, в котором путники все же без труда узнали Егора. Он улыбался, его глаза блестели — то ли от яркого солнечного света, то ли от слез радости; но чисто выбритое лицо его все же не смогло скрыть желтизну болезненности, его дрожащие руки были разведены в стороны, готовые в любую секунду обнять самых близких для него людей.
А вороны кричали и кричали. Белоснежное покрывало вокруг хижины поблескивало хрусталиками алмазов, и только темно-зеленые, почти черные ели, окружавшие поляну, стояли все так же безучастно и торжественно.
После непродолжительных взаимных приветствий, обычных в такой обстановке, мужчины зашли в коридор, сняли поклажи, и Иван сразу шмыгнул через верхний лаз на чердак и оттуда весело закричал: «Тут они, Белогрудка и Черныш, спят себе, как ни в чем не бывало! Вот это природа. Голова с мой палец, а соображает, дай бог», — и, спустившись по добротной деревянной лестнице, зашел в жарко натопленные комнаты.
Изба, обыкновенная, рубленая, каких тысячи по сибирским просторам, все же была особенной, чем-то не похожей на других, и это сразу чувствовалось. Такая ж, как и везде, русская печь, но уже не кирпичная, а каменная, обмазанная глиной, но не побеленная. Везде хоть и убрано, но чувствовалось одиночество и мужская небрежность.
На стене возле окна забито подобие гвоздя, на котором наколото большое количество аккуратно вырезанных из березовой коры четырехугольных листочков, календарей, расчерченных на каждый год, где без труда можно было разобрать месяцы и дни, которые отмечались крестиками; по последнему календарю и крестику можно было понять, что сегодня 10 марта 1962 года.
Сначала Иван, а потом и Виктор занесли в комнату рюкзаки, выложили содержимое на большой деревянный стол. Тут были: тетради и ручки, соль и спички, мыло и зубной порошок, всевозможные лекарства, которые специально подбирала Настя, а Виктор поставил на пол совершенно новые унты, коробку всяких гвоздей и десятилитровую пластмассовую канистру с керосином, на что Егор восхищенно и с состраданием сказал:
— Вот керосин нужен, а унты… — и, помолчав, добавил. — Сколько я людям забот приношу!
Но его никто не слушал. Иван убежал смотреть хозяйство, прихватив с собой пушистого сибирского кота Ваську, немного ленивого и добродушного, а Виктор с улыбкой сказал:
— А ты сколько раз меня, да и того японца, Ково, выручал, можно сказать, от смерти спас! Если бы не ты, я бы уже давно гнил в сырой земле какого-нибудь лагеря.
— Дак то — была война, а вот уже почитай восемнадцать лет люди в мире живут. Хоть для меня-то война продолжается…
Вернулся Иван и разочарованно произнес:
— Я думал, козлята есть, а там только старухи, — и сел рядом с Егором, но тот быстренько встал на свои костыли, подошел к печке, поставил кастрюли.
Иван ласково отстранил его и за считанные минуты приготовил приличный обед. Виктор извлек из потайного кармана бутылку самогона и налил всем по стопке. Егор глотнул глоток, Виктор выпил, а Иван отказался. Обедали все аппетитно, а Иван так уплетал за обе щеки. После еды они вместе осмотрели хозяйство: живности поубавилось, куриц с петухом осталось пять и две козы.
Хотя Егор передвигался с трудом, но хозяйство вел отменно, все было в добротном состоянии, даже летний инструмент починен и висел под потолком, включая две крестьянские лопаты. Тут же, не выходя из дома, можно было попасть в маленькую, уютненькую баньку, где пахло березой и древесиной. Иван вызвался натопить парную. А Егор с Виктором вернулись в избу и, пока Иван управлялся в бане, вели неспешный разговор.
Близился вечер. Беседа двух фронтовых друзей была ровной и степенной, нельзя было понять, о чем они говорят, казалось, что они вот только вчера расстались и теперь продолжают прерванные мысли. Никто бы не подумал, что говорят они в последний раз и, зная об этом, обсуждение ведут спокойно и обстоятельно.
— А куда же все это: избу, огород, живность? — спросил Виктор.
— И об этом я думал. Считаю — все нужно сжечь. Живности к тому времени не останется, питаться-то мне чем-то надобно будет, вот только кот Васька да лайка, дак кот и тут не пропадет, а Бурана возьмешь себе, пес еще молодой, послужит… Да, самое главное: помнишь, я рассказывал, что нашел однажды в горах самородок? До сих пор храню — вон, на полке в тряпице завернуто? Там почитай, килограмм золота будет, возьмешь его сейчас, а отдашь Ивану, когда женится, не раньше… Пусть сначала ума наберется.
— А как на все это сам Иван посмотрит?
— Ну, он не дурак, поймет, а про золото — молчок, иначе и Ивану жизнь испортим». Послышался голос Ивана:
— Давай, мужики, сто градусов по Цельсию, ухом чую, и вода уже кипит!
В огромной двухсотлитровой бочке действительно булькала вода, а в рядом стоящей, половинной, трещали камни.
Мужчины вышли в предбанник и сели на белую выскобленную лавку.
— Я вот все удивляюсь, как ты смог тогда притащить эти бочки? — сказал Виктор, — Почти десять километров будет.
— Дак я и сам сейчас удивляюсь, а вот тогда, когда увидел их на песчаной отмели у реки, так и думать не успел, оттащил подальше, чтобы не смыло, а зимой за трое суток, но дотащил. Зато глянь, какая печь получилась!
Печь действительно была хороша: огромная топка, туда влезало почти метровое бревно, пылало, как паровозное горнило.
— Да что бочка! Жить захочешь, не то сделаешь. Помнишь, двух козлят я у тебя взял, так почитай сто
