принципам – быть со всеми одинаково любезным, он ничем не выдал своего фавора к Виттерсгейму.
– Вызовите похоронную команду, – велел Паулюс квартирмейстеру. – Все-таки это не солдаты, а… офицеры. Надо освободить эшелон от трупов, ибо у нас как раз не хватает вагонов.
При этом он сам недоумевал: как мог этот состав залететь в тыл его армии, неужели русские совсем не понимают обстановки?
– Понимают, – ответил Кутченбах, – но у них есть такой Наркомат путей сообщения, который никогда не ладит с Генштабом.
Генерал Эрих Фельгиббель, давний приятель Паулюса, держал на русском фронте сразу шесть полков радиоперехвата и радиоразведки; дешифровкой ведали ученые Геттингенского университета, видные математики и лучшие немецкие шахматисты. Круглосуточно прослушивая эфир, пеленгаторы фиксировали все переговоры русских, даже ничтожные (иногда нашему радисту стоило лишь коснуться ключа, как он сразу был засечен). В один из дней Фельгиббель навестил Паулюса, поздравив его с победами.
Но сразу же заговорил о расчленении армий «Юг»:
– Этим мы показываем русским детскую «буку» на растопыренных пальцах… Испугаем ли мы их сейчас? Нет ли у тебя, дружище, предчувствия неотвратимой катастрофы?
– Оно было у меня в прошлом году, – ответил Паулюс.
Ответ друга был слишком уклончивым; неудовлетворенный им, Фельгиббель увлекал Паулюса в опасные дебри политики:
– Фриди, как ты относишься к словам Сталина, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское – остаются… Не кажется ли тебе, что Сталин выразил то, что может многое перевернуть в сознании немцев? На меня, признаюсь, эти слова произвели сильное впечатление.
Ответ Паулюса был для Фельгиббеля неожиданным:
– Мне думается, что этими словами Сталин признал свое поражение, давая понять Гитлеру, что если он отодвинет вермахт на старые границы, то Германия останется им нетронута.
– Странный ответ! – причмокнул Фельгиббель. – Но в чем-то, дружище, ты и прав, наверное. Неужели Сталин давал нашему фюреру аванс, как бы обещая, что он не собирается уничтожать диктатуру нашей партии, а задачи Московского Кремля – только в том, чтобы изгнать нас, немцев, с захваченных русских земель?..
Паулюс догадался, куда заманивает его приятель, но эти «дебри» политики всегда опасны, а потому он поспешно извинился, что никак не может уделить другу должного внимания:
– Я слишком занят. Прости и не обижайся… Голова разламывается от грохота телетайпов, глаза устали видеть постоянно прыгающую зеленую «лягушку»…
Все чаще он покидал раскаленный от солнца «фольксваген»; мучимый жаждой и жарищей, не раз просил раскинуть в степи палатку, в тени которой и разрешал оперативные вопросы. Его наблюдательный адъютант В. Адам писал: «Критически мыслящий генштабист, Паулюс не мог не заметить слабости и авантюризма гитлеровской стратегии. Его это тревожило, терзало… он надеялся исправить упущения и просчеты верховного командования… Только бы он не сдал физически – выглядел он больным».
– Шмидт, – спрашивал Паулюс, – не кажется ли вам, что наши удары предназначены для колебания атмосферы? Главная цель – окружение и уничтожение живых масс противника – остается недостижима. Русские увертываются от ударов, как опытные боксеры на ринге. Я объезжал поля битвы – где же убитые? Их ничтожно мало. Я пролетал над дорогами – где же колонны пленных? Их не видно. Я надеялся видеть горы брошенного оружия. Но всю технику, даже тяжелую, русские утаскивают за собою…
Шмидт поиграл зажигалкой:
– Все равно – мы наступаем. Мы наступаем, а не они! Я уже вижу себя в зимнем Бейруте – ожидающем, когда от Нила приползут танки вашего приятеля Роммеля…
Паулюса обескуражил доклад Вольфрама фон Рихтгофена:
– В моих самолетах разорвана монтажная система, некоторые приборы выведены из строя. Но это – не диверсия, а работа степных грызунов, которые по ночам шарят в кабинах пилотов, словно воришки в карманах у спящих пьяниц.
Одновременно стал жаловаться и Виттерсгейм:
– Мои танки застряли у станицы Боковской. Суслики и степные мыши шныряют внутри танков, как в погребах, пожирая изоляцию, выводят из строя электротехнику. Легче всего поставить часовых. Но не могу же я, черт побери, ставить у каждого танка по дюжине мышеловок.
Паулюс обмахнул пот с изможденного худого лица.
– Тоже… партизаны! – сказал он. – Кажется, сама русская природа ополчилась против нас. Даже грызуны делают все, чтобы мы околели здесь, как проклятые… Что ты здесь околачиваешься? – при всех накричал он на своего сына. – Марш на фронт! Твое место сейчас – впереди батальона…
Паулюс сознательно не держал сына при себе, дабы в армии не возникало излишних пересудов и нареканий. Он не мог знать, что потери Красной Армии в это лето были
– Остальные убиты или госпитализированы.
Это настолько потрясло Паулюса, что он срочно вызвал к себе главного врача армии, профессора и генерала:
– Ренольди, отчего такая убыль в моих войсках?
– Дело не только в убитых и раненых. Солдаты валятся на маршах как снопы. Резко подскочил процент сердечно-сосудистых заболеваний и злокачественных поносов. Наконец, появились первые признаки степной туляремии от невольного общения со степными грызунами. К этому добавьте легионы мерзостных вшей, и картина, достойная кисти гениального Менцеля, будет дописана до конца…
Вскоре стало известно, что Ганс Фриче крепко запил.
– В такую-то жарищу? – удивился Паулюс.
Одетый в безрукавку, он сидел за столом, вкопанном в землю, степной ветер загибал края оперативных карт, обгрызенных ночью степными мышами. Он машинально пронаблюдал, как в сторону Дона проплыли эскадрильи Рихтгофена, отягощенные многотонным бомбовым грузом, чтобы обрушить его на крыши Сталинграда. За этим же столом зять Кутченбах деревянной ложкой поглощал из тарелки простоквашу.
– Была причина напиться, – сообщил он, – Фриче так влетело от Геббельса, что у него искры из глаз посыпались…
Оказывается, комментируя сводки ОКВ, Фриче перехвалил Паулюса, как блистательного полководца. Геббельс устроил Фриче скандал: признавая заслуги Паулюса, никогда нельзя забывать, что Гитлер – полководец и он лучше своих генералов знает секрет победы, а генералы лишь исполнители его предначертаний. Паулюсу вся эта история была крайне неприятна, и он поспешил избавить армию от Фриче, который и упорхнул в Берлин – извиняться перед шефом. Вскоре после этого случая заявился в штаб генерал Гейтц, который, памятуя о своей службе в военных трибуналах, не потерял прокурорской бдительности.
– Я глубоко уважаю вашего друга Фельгиббеля, но вчера в разговоре с генералом Гартманом он позволил себе нескромные выражения о нашем фюрере. В условиях фронта это… опасно!
Паулюс поручился за своего друга:
– Стоит ли заострять углы, и без того острые? Геббельс простил Ганса Фриче за нескромность в отношении меня, а мы простим Фельгиббеля за нескромность в отношении фюрера.
В большой излучине Дона сопротивление русских резко возросло, темпы наступления 6-й армии явно замедлились.
– Мы выбиваемся из графиков, – забеспокоился Паулюс. – Неужели двадцать пятого июля не сделаем русским «буль-буль» в их родимой Волге?
– Я предлагаю, – сказал Шмидт, – за счет ослабления флангов усилить нажим в центре общей дирекции на Сталинград.
– Пожалуй, разумно… хотя и рискованно! Наши боевые порядки уже потеряли оперативную плотность. Дивизии стали расползаться по фронту, как перегнившие тряпки – по ниточке.
