– Не хотят сдаваться, вот и все…
За время наступления (а оно длилось 13 дней) в плен сдались лишь 115 человек. Танков у Тимошенко было очень мало, но он подчинил их стрелковым дивизиям, командиры которых, далекие от понимания танковой тактики, поставили эти машины на убой – под немецкие «восемь-восемь». Директива Ставки ВГК от 10 января, конечно, маршалом была изучена, но выводов он, кажется, не сделал. Мемуары И. X. Баграмяна в том месте, где он описывает эту операцию, пестрят выражениями: успеха не имели, вперед не продвинулись, были остановлены… Удачнее всех действовали лыжники и те войска, что двигались на крестьянских санях. Так иногда бывает на войне, что дедовские методы оказываются лучше новых, и полководец обязан учитывать их выгоды. Очевидец писал: «Медленно, очень медленно двигались цепи. Бойцы шли по пояс в снегу, на плечах тащили пулеметы, с большим трудом тянули через толщу снега пушки». Это была не только война, но и тяжкий труд – почти каторжный…
На флангах своих армий Тимошенко не удалось прорвать оборону; с севера Балаклею держал Паулюс с танками Гота, на юге вцепился в Славянск генерал Клейст – тоже с танками, которые по зимним шляхам он передвинул от реки Миус. Кризис в войсках противника обозначился лишь 24 января, когда наша кавалерия ворвалась в улицы Барвенкова и, спешившись, вступила в кровопролитные бои. Барвенково служило для немцев тыловой базой снабжения, а железнодорожная станция Лозовая группировала немецкие эшелоны на харьковской магистрали – эта Лозовая тоже была взята. Вейхс в эти дни указал Паулюсу выдвинуть вперед свои резервы…
24 января, когда в армии Тимошенко всем уже стало ясно, что наступательный порыв выдохся, а войска не в силах продвигаться вперед, только один маршал Тимошенко не понимал этого и собрал у себя совещание, заявляя:
– Именно сейчас сложилась самая благоприятная обстановка для дальнейшего развития нашего наступления…
Но слова, какие бы они ни были громкие, так и остались словами. Войска остановились, а по флангам еще велись затяжные, изнурительные бои. Результат Барвенковской операции был таков: наша армия пробилась на 90 километров к западу, образуя в линии фронта выпуклость Барвенковского выступа, который выделялся на картах, как болезненно разбухший нарыв. 31 января операция была закончена, но участники ее пишут в воспоминаниях, что она заглохла сама по себе – даже без приказа…
Иван Христофорович Баграмян был намного умнее маршала Тимошенко, и он развернул перед ним карту с этим выступом.
– Возникла новая опасность, – сказал он, – мы в результате громадных потерь обрели, благодаря этому Барвенковскому пузырю, лишние четыреста сорок километров в новой линии фронта, который образовался.
– Сам вижу, – отвечал Тимошенко. – Так разве же это плохо, что мы выдвинулись вперед, словно клин…
В эти дни Сталин сказал маршалу Шапошникову:
– Товарищ Тимошенко не справился с поставленной перед ним задачей. Клейста с его танками он лишь побеспокоил, а Харьков не освободил. Но товарищ Тимошенко настроен очень бодро, основательно полагая, что Барвенковский выступ является удобным плацдармом для нашего дальнейшего продвижения – как к Харькову, так и в области Донбасса… Что скажете?
На столе Верховного остывал в тарелках обед, до которого он даже не дотронулся. Шапошников указал на дугу выступа.
– Немцы, – отвечал он, – способны совсем иначе взглянуть на кривизну фронта. Для нас этот Барвенковский выступ кажется многообещающим плацдармом для выдвижения, а немцы вправе считать его «оперативным мешком», в котором оказалась наша армия.
– Борис Михайлович, – вежливо сказал Сталин, – мы с вами в Кремле, но товарищу Тимошенко на месте виднее…
Это как раз и был тот случай, когда «наверху» могло быть виднее, нежели «на месте», но спорить со Сталиным не приходилось. Шапошников был человеком слишком мягким, зато вот грубоватый Жуков высказал все, что думал:
– Из-за этого Барвенковского выступа они там получили фронт в два раза больше, чем имели, и весь он в дырках. Чем маршал Тимошенко заткнет эти дырки? Разве что своим пальцем, да и то на карте своего штаба… Где же конкретный результат? Не вижу. Сейчас уже не сорок первый год, когда мы немца в лоб пугали, а Тимошенко еще не слез с той кобылы, которую взнуздал в восемнадцатом… Я опасаюсь этого выступа!
– Я тоже, голубчик, – ответил ему Шапошников.
………………………………………………………………………………………
В эти дни Гитлеру доложили, что среди солдат Восточного фронта воцарилось уныние, не слыхать бодрых песен с уверенностью в конечной победе. Это фюрера возмутило:
– Всех запевал, которые осмелятся нагонять тоску, спровадить в штрафные роты… Пусть уж лучше горланят похабную «Лили Марлен», нежели «Был у меня товарищ, был у меня товарищ…».
Да, у многих были товарищи, но товарищей похоронили!
Что-то страшное творилось на путях, по которым двигались с фронта эшелоны, вывозящие в Германию раненых. Железнодорожное хозяйство было давно разрушено, а снежные заносы были столь велики, что санитарные поезда двигались со скоростью десять-пятнадцать километров в час. Паулюс случайно как-то зашел обогреться в один из вагонов такого поезда, который оказался операционной; при нем врачи укладывали на стол ефрейтора со знаком «23», что означало, что ефрейтор вышел живым из 23 рукопашных схваток. Теперь он орал от боли.
– А морфия нет, – предупредил врач.
– Коньяк? – с надеждою вопросил вояка.
– Тоже нет. Выпили. Терпите.
– Сколько можно? – кричал ефрейтор. – Если вы человек гуманной профессии, так пристрелите меня еще до операции.
– Санитары, держите его. Крепче.
– А-а-а-а-а-а-а…
– Воткните ему в рот сигару, – указал врач.
6-я армия Паулюса снабжалась бразильскими сигарами!
Паулюс удачно выбрался из «Барвенковского кризиса», его смущала лишь потеря станции Лозовая. Вильгельм Адам писал о нем: «Его острый, как клинок, ум, его непобедимая логика снискали ему уважение всех сотрудников. Я не помню такого случая, когда бы он недооценил противника или переоценил бы собственные силы и возможности. Решение его созревало после длительного и трезвого обсуждения». Да, можно согласиться, что Паулюс – не импульсивный Клейст и не порывистый Гот. Характеру его скорее импонировал педантичный нрав барона Максимилиана Вейхса, который вскоре и навестил его в помещении сельской школы, где Паулюс разместил свой штаб. Пахло лизоформом, даже креозотом, наконец, просто дерьмом, кучи которого валялись по углам школьных классов и которое растаптывалось и разносилось на сапогах солдат по коридорам и лестницам.
– Что у вас за свинарник? – сказал Вейхс, здороваясь.
– В этой школе раньше стоял двести восьмой пехотный полк, который и загадил все, что можно. Я не стал ругаться, барон, ибо этот полк в одну ночь потерял семьсот солдат при выдвижении к Изюму – убитыми и обмороженными…
В углу штабной комнаты кучей валялись красочные солдатские журналы с видами пляжей Нормандии, с изображением солдат вермахта, загорающих в шезлонгах на берегах Ливии, они уплетали сливки в харчевнях древнего Брюгге – такие фотографии украшались призывными надписями: «Бесплатное путешествие в рядах германского вермахта».
Вейхс, конечно же, завел речь о Барвенковском выступе:
– Скажите, Паулюс, вас не пугает этот болезненный аппендикс, в который маршал Тимошенко запихнул свою армию?
– Нисколько, – последовал ответ. – Я с Геймом уже обсудил ситуацию, сочтя ее выгодной для нас и очень опасной для того же маршала Тимошенко. Потому и решили не выдавливать русских из этого, как вы
