повысит плату за аренду, и мы вынуждены будем переехать. Только не знаю куда.
Матвей подавил в себе сочувствие простой мыслью: если бы у него не было работы, он бы не угощал в баре водкой незнакомого человека, не звал бы уличных музыкантов и наконец не ездил бы на такой машине. И потом если у тебя нет работы, но ты не соглашаешься ремонтировать дома, значит твои дела идут не так худо.
Немец молчал и продолжал прихлебывать водку. Грохотала музыка, перекрикивая ее разговаривали люди, бармены продавали дивное разливное пиво. Эрик уронил голову и Матвей увидел, что он совершенно пьян.
– Пойдем домой? – предложил музыкант.
– Нет, – ответил немец хрипло, – пей еще. Я обещал Беате, что мы вернемся нескоро. Ей понравился твой друг.
– Ты специально оставил их одних? – проговорил русский изумленно и окинул взглядом бар, целующиеся парочки, девок с распущенными волосами. – Да как же вы все живете-то тут?
– После… после той операции, – сказал Эрик протрезвевшим голосом, – я не могу с женщинами. И это есть моя третья и самая главная проблема.
На следующий день музыканты уехали, и улица опустела. В городе стало как будто чего-то не хватать. Увезли Иосифа и Марию, увезли последнюю елку, торопливые люди шли по своим делам, волосатые ирландцы чинили дома, а вечерами сидели в пабах и громко разговаривали, и никто уже и не помнил про двоих русских. Только в старинной квартире иногда звучали мелодии оркестра Поля Мориа, которые были популярны здесь во времена ГДР, и из дома напротив можно было увидеть силуэт танцующей пары, пока наконец гигантское полотнище не накрыло и их.
Тайга
Их забросили вертолетом на глухое таежное озеро в начале лета и обещали забрать через месяц. Погода была туманная, летчики, с трудом разглядевшие в ущелье просвет, торопили пассажиров, и те скоро выкидывали на землю ящики с продуктами, рюкзаки, аппаратуру и рыболовные спасти. Пассажиров – московских журналистов – было двое. Старший, по фамилии Алтухов, был в этих местах не в первый раз, ездил он обычно со своим приятелем фотокором, но в это лето приятель поехать не смог, и в последний момент Алтухову подвернулся молоденький паренек, только год работавший в редакции, – Миша Родионов. Алтухов некоторое время сомневался, стоит ли брать новичка, но парень казался старательным, неглупым, отзывались о нем неплохо, и Алтухов рискнул.
В прелестном деревянном Иркутске они прожили несколько дней в гостинице, ожидая вертолета, и встретились с алтуховским знакомым Никанорычем, на зимовье которого собирались жить. Пили московскую водку, и Алтухов рассказывал, что думает в этот раз снять фильм про медведя. Он сидел за столом голый по пояс и был сам, похож на медведя – с могучим торсом, поросший жесткими курчавыми волосами на груди и на спине, с пышной бородой, и было что-то звериное в его мягких повадках, в том, как он не брал, а сгребал очень бережно и нежно бутылку и разливал по стаканам. Родионов любовался его точными, расчетливыми движениями и думал, что хорошо бы и ему натренировать свое тело и стать таким же сильным, ловким, упругим. Он быстро захмелел, слушал разговор Алтухова и Никанорыча, и сами названия тех мест, о которых они говорили, кружили ему голову. Он не мог до конца поверить в свое везение, с благодарностью смотрел на товарища и старался предупредить каждое его движение, доказать, что тот не ошибся, взяв его в тайгу.
Никанорыч же был, наоборот, щупленьким, невысоким мужиком, вовсе не сибирской на вид породы, с загорелым пыльным лицом, небритый и похожий на безобидного пьянчужку из тех, что с утра до вечера ошиваются в пивных и примазываются к более состоятельным клиентам. Он совсем не поддерживал затеянный Алтуховым разговор про медведей, казался погруженным в себя, а потом, точно очнувшись, вдруг сказал:
– В прошлом году у меня медведь свояка задрал.
Алтухов промолчал, а Родионов, особенно пораженный тем, что охотник произнес слово «задрал», будто бы речь шла о какой-то скотине, глупо спросил:
– Как задрал?
– Напал со спины и задрал.
– А собаки где были? – спросил Алтухов, покачиваясь на стуле.
– Собаки, – проворчал Никанорыч, – собаки к дому убежали и медведя не почуяли. Потом уж прибежали, отогнали его, да поздно было. Он голову себе еще смог забинтовать, метров сто прополз, расстрелял все патроны и замерз.
– У самого дома? – не поверил Родионов.
– Ну, – буркнул Никанорыч, никогда не говоривший в ответ «да», а только «ну», «ну», и от этого казалось, будто он держит собеседников за недоумков. Он налил себе водки, его лицо сморщилось, и в этот момент Родионову стало как-то не по себе, и радость поездки на мгновение померкла.
Он отчетливо представил себе несчастного человека на снегу, истекающего кровью и цепенеющими пальцами расстреливающего патроны без надежды быть хоть кем-то услышанным.
А Алтухов как ни в чем не бывало продолжал говорить о собаках, о ружьях, соболях, зимовье (произнося это слово на сибирский манер и делая ударение на последнем слоге), Никанорыч вяло отвечал и скоро ушел, обещав дать им ружье и собаку. И тогда Родионов, превозмогая стыд, спросил:
– Саш, а если медведя встретишь, что делать?
– Ори, – ответил Алтухов, разглаживая пальцами волосы на груди.
– Я серьезно, – обиделся Родионов.
– И я серьезно. Ничего не делать. Только убегать не советую – все равно догонит. А кричать – это иногда помогает, он шума не любит. Да ты не бойся – нужен ты ему, медведю.
– Я не боюсь, я так, – торопливо закончил разговор Родионов.
Через день они улетели.
Зимовье оказалось небольшим, приземистым, но очень крепко сложенным домом. Внутри была печь с изогнутой трубой, высокий стол с керосиновой лампой, справа и слева вдоль стен – нары, а на стенах висели топоры, пилы, сковородки, рыболовные снасти, одежда и многое другое, запасенное охотником. И еще было много книг, старых журналов, газет, среди книг выделялась толстая дореволюционная Библия и роскошное иллюстрированное издание «Одиссеи».
– А Никанорыч-то наш парень не промах, – весело проговорил Родионов, восхищенный их новым жильем.
– А ты что думал, в Москве только книги читают? – зло спросил Алтухов.
– Да я ничего не думал, я так только, чего ты?
– Ладно, брось. Знаю я эту вашу московскую спесь. Куда ни приедут, везде себя пупом считают.
Он был теперь совсем не похож на удачливого журналиста, стремительно проносившегося по коридорам редакции. Ходил даже как-то иначе, вкрадчиво, осторожно и разговаривал тихо.
Родионов растерялся, но Алтухов через минуту заговорил с ним непринужденно, они стали распаковывать вещи, и снова в душе появилось ликование и предчувствие небывалого везения.
Первое время они жили очень дружно. В километре от зимовья в устье небольшой таежной речки устроили засидку на дереве, откуда Алтухов рассчитывал заснять, как медведь приходит за рыбой. Рыбу Алтухов клал в железную бочку, цепями привязанную к скале. Он отправлялся на засидку на рассвете и в сумерках, просиживал по нескольку часов, но медведь не приходил.
А Родионов тем временем ловил хариусов, жарил их, солил и делал уху, заваривал крепкий чай с травами, поджидал товарища, и зябкими вечерами они долго сидели у костра, слушая таежную ночь, а рядом с ними грелась у огня молодая черная лайка Никанорыча. И Родионову жутко все это нравилось: и эти ночи, и умная собака, и звезды, и их маленькое прокопченное зимовье, где так уютно и тепло спалось. Днем же он уходил гулять по берегу озера и, когда смотрел издалека на их маленькую избушку, на заросшие кедром и сосной горы и то поднимавшиеся, то застилавшие склоны облака, ловил себя на ощущении, что не может поверить в то, что это происходит с ним и это он живет на берегу таежного озера, в чудном доме, ловит вкуснейшую и красивейшую рыбу на особую снасть настрой и трогает руками стволы высоченных кедров. Он думал о том, что если бы кто-нибудь в Москве показал ему фотографию этого места с горными ручьями, островками снега в распадках и домиком на галечном берегу, то он, наверное, очень много отдал бы, чтобы хоть на мгновение там очутиться.
Однако через неделю Родионов почувствовал, что дикая таежная красота начинает ему приедаться, что все это очень хорошо и красиво, но горы будто давят на него своей тяжестью, и ему стало казаться, что тайга следит за каждым шагом его хрупкого, уязвимого тела. Это чувство бывало особенно сильным в послеобеденное время, когда солнце зависало над озером и медленно клонилось к противоположному берегу. В эти часы он отчетливо ощущал какую-то опасность, исходившую от молчаливой, безбрежной тайги, и боялся уходить, как прежде, далеко от дома, сидел на берегу, без прежней радости и азарта таская хариусов, и все время слушал, не возникнет ли в тайге посторонний звук. Звук этот действительно иногда возникал, то сыпался с кручи камень, то скрипело дерево, и тогда у него сжималось сердце, чудилось, что сейчас выйдет из тайги большой мохнатый зверь, давно притаившийся в ее чреве. Но никто не выходил, только сыпались сами собою камни и катились в прозрачную холодную воду. Постепенно страх распространился и на другое время суток, только утром он чувствовал себя покойно, но ближе к полудню его не покидало ощущение тревоги, с каждым днем все больше отравлявшее душу.
Однажды, когда они сидели у костра и ужинали, вдруг хрипло, яростно захлебываясь, зарычала на черноту тайги лайка.
– Ну чего? Кого ты испугалась? Кто там? – спросил Алтухов и ласково погладил собаку, но та только поджала хвост и дрожала у его ног.
– Дурочка еще, – сказал
