дивизия, которой впервые салютовала Москва. В ней я четыре года шел от стен Москвы, освобождал Орел, Брянщину и дальше Белоруссию, Польшу, Восточную Пруссию и так до штурма Берлина и выхода на Эльбу. Я вспоминал как нас встретил тогда Бург — белыми простынями из каждого окна, и каким буйным белым цветом нас ошеломила весна, какая звенящая тишина охватила нас в его городке после войны, как она пьянила солдат! Все это сблизило нас.
За столом немцы никогда не спешат, смакуют пиво. И мы с ним задержались. Герхард заведовал в городском муниципальном совете дорожным отделом, как специалист, мостивший много лет своими руками дороги из булыжника и брусчатки в гитлеровские времена. В Берлин приехал по каким?то делам, выпало свободное время и он оказался на стадионе.
Когда Деринг начал рассказывать мне о себе, я пристально смотрел на его руки, думал, сколько же он уложил ими камней, увесистых булыжников, один к одному на городских улицах, на бесчисленных дорогах Германии, поддерживаемых в идеальном порядке.
Непривычно мне было каждый день усаживаться в кресло за стол, на котором стоял телефон, — посмеивался над собой Герхард. — Пальцы плохо сгинались, с трудом удерживали тонкую, легкую как пушинка, ручку, а к телефону я до этого вообще не прикасался. Нас у отца, рабочего обувной фабрики, было четверо. Большая семья, еле- еле сводившая концы с концами, в постоянной нужде, в заштопанных штанах и в колодках деревянных на ногах не только тех, кто мостил дороги. Геббельс выдавал деревянную обувь чуть ли не как поддержку нацией усилий Гитлера по завоеванию жизненного пространства на Востоке. Ели мы дома не сосиски с горчицей, а бутерброды с картошкой. По воскресеньям, когда я стал подрастать, отец давал мне из моего заработка пфеннинги, а иногда и несколько марок на карманные расходы. Покупал я на них в пивнушке лимонад, редко бутылку пива и резался в карты со своими приятелями до одурения.
— В сорок пятом пришли ваши, роте армее, — продолжал Деринг.- С опаской я выглядывал из окна на улицу в первые дни, боясь русского Ивана — большевика. Что только нам не вбивали в головы о нем Геббельс и Гитлер, Гиммлер и Геринг. Ну и компания же собралась… ,А все это оказалось враньем наци.
И вот тот, который кричал позади нас, недобитый наци, верноподданный Гитлера, так и остался с затуманенными мозгами. Я многих таких знал и знаю в войну и сейчас. Один такой в войну служил в СС. Он хвастался, сколько отправил русских в лагерный крематорий, рассказывал как там все было механизировано и как стерильно. В конце войны пропал, куда?то сбежал, как я думал, а он прятался. Я его выследил и сдал советскому коменданту, военному.
— И как это ваши офицеры стерпели оскорбление? — недоумевал Деринг. — Майор и капитан… Молчали. На их бы месте я бы… — взмахнул он грозно кулаком.
Я тоже не мог этого понять. Их улыбки были совершенно неуместны, они раздражали меня, хотелось им высказать тут же, что даже немец возмутился. Однако пускаться в объяснение с Дерингом о русской загадочной душе, терпящей унижение и оскорбление, мне не хотелось, да и не уверен я был, что он поймет меня. Все это слишком сложно для понимания немцем, да и русским. Достоевский и тот не мог разобраться в русской душе. Дискуссии на эту тему часто вспыхивают, а потом затихают, но в них
привносится столько путанного и дилетантского, что в них трудно разобраться. Чаще всего русская душа подгоняется под ситуацию, которую отстаивает ученый муж, особенно сейчас.
— Нет Сталина, — сокрушался Деринг, посмотрев на меня, как я отнесусь к упоминанию его. — Я чту его, — с некоторым вызовом говорил он, — за то, что он свернул шею Гитлеру. Без него никто бы этого не сделал! Никто! Немцам Гитлер нравился. Они его на руках носили, кричали до хрипоты хайль Гитлер за то, что он обещал каждому лавочнику и мяснику имение в России, а русских превратить в рабов. Правда, к концу войны, почувствовав, что фюрер провалил все надежды завоевания мирового господства, потерпел полный крах и надо было как?то спасаться на разбитом корабле, всполошились генералы, решили убрать любимого фюрера, который их вполне устраивал. Но как? Втихую, сами, без народа. А там, мол, придут американцы, англичане и все останется по–прежнему. Так он их всех переловил и повесил на крюках из бойни, на которых подвешивают туши. Должен сказать, что немцы великие мастера–мясники, умеют подвешивать, эсэсовцы и гестаповцы только этим и занимались не только дома, но во всей Европе.
Да, Деринг был прав, широкого, организованного сопротивления и подполья, выступавшего против фашистской диктатуры, в Германии не было. Отдельные, разрозненные группы ничего не решали. Отлаженная с немецкой педантичностью террористическая машина действовала безотказно.
Продолжая разговор о Сталине, Деринг похвалился приобретением его сочинений в нескольких томах, опять- таки в знак признательности ему за то, что он прикончил чудовище — Гитлера и разогнал всякого рода фюреров.
— Читаете? — спросил я его.
— Читаю.
— Зачем?
Не ожидал он от меня такого вопроса. А мне очень хотелось узнать, что же его интересует в сочинениях Сталина.
— Ищу и не нахожу ничего такого, за что вы его ругаете. Да не только вы.
Я хотел было попросить его продолжить эту мысль, а он, словно догадываясь, опередил меня своими рассуждениями.
— Живу я как при коммунизме. У меня все есть. Сбылась моя мечта. Купил ружье, занимаюсь охотой. Как вы думаете — где?
Я посмотрел на него, ожидая услышать что?то сногсшибательное, пожал плечами. Он, довольный тем, что я ни за что не отгадаю, не торопился пояснить, что он имел в виду, с наслаждением потягивал пиво, посматривая на меня.
— В охотничьих угодьях, бывших, конечно, рейхсмаршала Геринга, того самого, который предлагал себя вместо фюрера, убежав от него из Берлина. Раньше меня и таких как я туда на пушечный выстрел, не то что с ружьем, с палкой не подпускали.
Об охоте он говорил увлеченно, вспоминал недавнюю охотничью вылазку и строжайшее соблюдение правил, а потом пригласил меня приехать на открытие охотничьего сезона. Приглашение я принял, побывал в кругу охотников, участвовал во всех церемониях и убедился, •что Герхард и в самом деле превосходный охотник. С той поры мы не раз с ним встречались и всегда он рассказывал своим друзьям, как мы с ним познакомились на стадионе в Берлине, как он принял меня за немца, как промолчали наши офицеры. Деринг так и не мог этого понять.
…Прошло немало лет. Я уехал из ГДР, потом снова возвращался и видел, как залечив быстро раны войны, стремительно развивалась республика, как менялись в ней люди, как менялась жизнь немцев, разделенных на два государства с противоположными идеологиями, отгородившись друг от друга высокой стеной.
Деринг оставался все тем же Дерингом, гордившимся тем, что наконец блокада изоляции ГДР была прорвана, ее признали почти все государства мира, приняли в ООН, на Лейпцигскую ярмарку съезжались все бизнесмены мира. Казалось, ничто не предвещало бури после того, как встретились Хоннекер и Коль и зафиксировали существование двух немецких государств — неизбежный итог войны.
По праздникам мы с Дерингом обменивались поздравительными открытками. Он присылал мне рождественские и пасхальные послания. А не так давно от Герхарда неожиданно пришло письмо. Он не забыл меня даже в такое смутное время, потрясшее наши государства.
Писал, что в мире прибавилось на одного немца, да еще под номером один. Такой чести, насколько он знает историю, еще никто не удостаивался в Германии, а в его
родном Бурге после объединения Германии объявился бывший группенфюрер, тот самый, заведовавший крематорием в лагере для советских военнопленных, которого он препроводил нашему военному коменданту, Теперь он проходу ему не дает. «Все возвратилось на круги своя», — сокрушался Деринг, описывая новые порядки. «Ружье мне придется продать, в те места нашего брата больше не пускают».
Между строк можно было прочитать и то, что не легко ему приходится — припоминают дружбу с русскими и даже грозят упрятать за решетку.
Он не жаловался, но как я понял, готов, покинуть Германию, наверное, совершенно не зная о том, что происходит У нас.
