порыв...
В их спор врезался голос Исполатова:
– Да кому нужен его порыв, тем более священный? Разве умеет студент драться так, чтобы шерсть клочьями летела?
Чиновник настаивал, взывая к Соломину:
– Христом-богом прошу! Ведь мой Сереженька еще только вступает в жизнь, и кому же, как не ему, следует начать ее хорошо, а по кустам не отсиживаться...
Андрей Петрович просмотрел списки, скрепя сердце вычеркнул одного пожилого унтера и вписал Сережу Блинова:
– Вы довольны?
– Вот спасибо, вот спасибо. Сейчас домой сбегаю – обрадую...
– Напрасно уступили, – хмуро заметил Исполатов. – Вы же не раздаете билеты на благотворительный концерт.
– А вы разве не видели, как он ко мне пристал? Ради верной службы старика я был вынужден это сделать...
В унисон с этими событиями гремели скандалы в доме Расстригиных. Никто не вникал в суть супружеской свары, и даже самые любопытные не задерживались под окнами, из которых на улицу, заодно с черепками битой посуды, вылетали женские визги «мадамы» Лушки и брань ее благоверного супруга.
Изможденный и притихший (почему-то босой), Серафим Расстригин вдруг заявился в уездную канцелярию:
– Смерти жажду! Где здесь в десант пишут?
– Проспись, – отказал ему Блинов.
Расстригин стучал кулаком перед Соломиным:
– Деньги на одоление супостата у меня брал?
– Ну, брал.
– Небось тратил?
– Ну, тратил...
Это верно, что Соломин, не желая расходовать казенные 47 000 рублей, слегка транжирил расстригинское пожертвование. Он посмотрел на босые ноги купца с твердыми серыми ногтями. Не вдаваясь в извилистые настроения этого человека, Андрей Петрович устало велел Блинову:
– Запишите господина Расстригина в дружину и выдайте ему, как и всем, ополченский крест на шапку.
Но купец приспособил его к рубахе:
– Вся грудь в крестах или башка в кустах!
Блинов растолковал ему, что в ополчение его записали, но в десанте он никому не нужен.
– За мои-то кровные, – снова стал рычать Расстригин, – и помереть как следоваит не даете? А может, я жить не хочу?
Соломин вежливо уговаривал:
– Серафим Иваныч, тебе ли в десанте быть?
– Ах так? Тады клади деньги на бочку, все до копейки...
При всем желании Соломин не мог вернуть ему денег, ибо недостающее в сумме пожертвование следовало доложить из казенной кассы, а это запутало бы всю уездную бухгалтерию. Андрей Петрович, не найдя выхода, со вздохом объявил Блинову:
– Мужайтесь – я вашего Сережу из десанта вычеркиваю.
Блинов начал стыдить его в присутствии Расстригина:
– Как вам не совестно? Чистого юношу решили променять на этого забулдыгу, который на войну идет не ради святых чувств, а лишь затем, чтобы семейный скандал продолжить... Как угодно! Но вот вам колокола и все церковные дела, до свиданья.
– Что это значит? – обомлел Соломин.
– А так и понимайте: если не будет мой Сережа в десанте, я сегодня же подаю в отставку... по болезни. Да-с!
Соломин не вычеркнул Сережу, не вписал и Расстригина:
– Ладно, вы тоже в десанте. Только обуйтесь.
– Это мы враз...
На крыльце Соломину попался сумрачный Исполатов.
– Я и сам понимаю, – сказал Соломин извиняющимся тоном, – что в этом деле чистая лирика перемешалась с деньгами.
Траппер ответил:
– Не проще ли будет, если обоих носителей лирики и денег я сразу же угроблю возле этого вот забора, чтобы потом с ними не возиться? В таких делах нужна не протекция, а жестокий расчет...
Андрей Петрович снова наведался на шхуну, которая уже просела в море выше ватерлинии; в ее трюмы были свалены товары для голодающей Гижиги.
Соломин протянул Жабину список десантников:
– Этих людей примите на борт.
– Одного тут не хватает, – ответил прапорщик и самолично вписал в табель зверобоя Егоршина. – Такими стариками не следует кидаться раньше времени. Он и в море, он и на суше как дома... Все! – сказал Жабин, кладя список в карман. – Теперь, даже если вы будете проситься в десант, я и вам откажу – на шхуне людей как селедок в бочке.
– Я бы с удовольствием, – вздохнул Соломин, – да у меня совсем иная стезя... чиновная, черт бы ее побрал.
...Все чаще ему думалось о Губницком.
Возлюбившие риск
На пристани к Соломину кинулась Лукерья Расстригина:
– На што мужа-то забираете? Ведь какой день пьет, себя не помнит. Он же сдуру и вызвался, чтобы мне, горемычной, досаждение сделать.
Соломин не стал объяснять ей денежный вопрос.
– Мадам, я не чувствую себя вправе гасить патриотические порывы в сердце вашего супруга...
Жабин сказал ему, что потянуло хорошим ветром, он сейчас быстро выдует «Камчатку» из Авачинской гавани.
– Если у Гижиги вас зажмут льды, не рискуйте головой: возвращайтесь, и никто за это не осудит.
– Никто... кроме самого себя, – ответил прапорщик. – Мне-то в полярных плаваниях уже привелось варить в соленой воде сыромятные ремешки, и потому я знаю, каково сейчас на Гижиге!
Проводить ополченцев собрались горожане, Соломин нос к носу столкнулся в толпе с доктором Трушиным.
– Наконец-то и вы появились! – сказал Соломин. – Мне думается, что, невзирая на наши разногласия, вы, как врач, должны были сами вызваться сопровождать десантников. Это было бы с вашей стороны порядочно, это было бы гуманно.
– Не думайте, что там будут раненые.
– Без этого не обойдется.
– А со временем вас будут судить, – сказал Трушин.
– За что?
– Именно за эту аферу с десантом... Вы плохо знаете японцев, – продолжал врач. – Трупов – да, трупов будет нашинковано множество, но раненых не останется. А кто ответит за слезы вдов и сирот, которые скоро на Камчатке прольются?
– Не отрицаю, что слезы будут. Но если даже меня осудит только Камчатка, то вас, доктор, ожидает суд совести.
– Это чепуха! – ответил ему Трушин. – Я достаточно поработал в анатомическом театре и знаю, где у людей сердце, где печенка, где легкие, но там не нашлось места для размещения органов совести... Не обессудьте – я материалист!
