Уилки уже что-то быстро строчил в блокноте. Вырвал листок, протянул его удельным мурманским князьям.
— С этой бумажкой, — сказал он любезно, — пройдете на авиаматку «Нанинэ», где вам дадут каюту. Вы можете посетить Архангельск в качестве гостей. Но британское консульство слишком погружено в свои дела и снимает с себя всякую ответственность за вашу жизнь, Юрьев. За вашу тоже, господин Брамсон!
— Возьмем? — неуверенно спросил Брамсон, растерянный.
— Возьмем, — согласился Юрьев, и они взяли эту записку. …На все лады, приникнув к раструбам радиотелефонов, переговаривались над рейдом «клоподавы» его величества:
— Волнение — пять баллов, ветер — норд-тень-ост. Походный ордер — клин, эсминцам лежать на зигзаге номер четырнадцать, готовность к бою — первая, германские субмарины замечены только у Канина Носа, в Горле Белого моря — тральщики работают со вчерашнего дня… Мины замечены на подсечке!
Стылая вода размыкалась перед форштевнями, и кормы кораблей, бросаемые волнением, будоражили глубину, заставляя ее фосфориться самыми чудесными красками — как в тропиках…
Баренцево море — очень красивое море, только его трудно полюбить: для начала оно из тебя десять душ вымотает!
Служба на тральщиках, как известно, каторжная. Коробки маленькие, их валяет справа налево, кидает вверх и вниз, борщ летит из миски куда-то в потолок, кислая капуста потом сочными лохмами падает тебе на голову, ты все время мокрый, спать можешь привязавшись. Но этого мало: тральщики ходят там, где другие стараются не ходить, — по минам! От этого ко всем неудобствам жизни надо прибавить и постоянное ожидание смерти. Здесь смерть — в одной ослепительной вспышке — может прийти внезапно, если борт тральщика сломает мягкий свинцовый колпак мины. Тогда — на глубине — брызнет из пробирок электролит, замкнет гальванные контакты, и… Постой, читатель, не пугайся! Человек ко всему привыкает. Так как ждать смерти ежесекундно человеку несвойственно, но на тральщиках к смерти никогда не готовятся. «Плевать нам на все!» — говорят.
…Это случилось в Горле Белого моря, где придонные тралы рвались не об острия грунта, — нет, тралы, нащупывая минрепы, рвались об мачты затонувших кораблей. Все было спокойно в этот день, толкучка волн (поморская сувоя) не качала, а швыряла две коробки под флагами молодого советского флота. Флота слишком молодого, чтобы можно было успеть навести на нем порядок…
— Вижу дым, — доложил сигнальщик с мостика в рубку. В рубке предсудкома хлестал ром с минером.
— Чего видишь? — спросил он, на полную мощь закусывая. Из переговорной трубы — репетиция сигнала:
— Дым со стороны океана!
— Перестань курить на мостике, и дыма не будет, — захохотал в трубу предсудкома.
— Я не курю, — ответил сигнальщик. — А дым большой…
— Хрен с ним! — сказал минер. — В море без дыма не бывает. Поехали дальше, пред! Наклоняй ее, стерву, бережно…
На мостике так качало, что сопитухи, словно няньки, бережно держали бутылку: один за донышко, другой за горлышко, — не дай бог уронить, тогда выпивка сорвется.
— Был случай, — сказал минер, выпив. — Еще в Кронштадте. Поступил к нам в команду вологодский…
— Вологодский?
— Ага.
— Я тоже вологодский.
— Нет, это не ты поступил… И такой здоровый бычок был — щелчком пальцев сворачивал у мины взрывной колпак. Так сворачивал, будто на нее корабль напоролся. Ну и потеха! Как шибанет — так свинец мнется. Мины, конечно, были учебные. Но вот однажды пришли на минный форт для занятий, туды-т их… Он возьми да и шибани одну пальцем. Для потехи!..
— Семнадцать вымпелов! — медноголосо пропела труба, и в этот же момент колпак штурманского бра над картой, брызнув осколками, разлетелся к чертовой матери.
— Эх, не дали допить… — пожалел минер.
Предсудкома всунул ему в руки бутылку.
— Береги! — крикнул, выскакивая. — Потом дососем…
На палубе возле орудия стоял потрясенный комендор и показывал туда, где раньше была пушка. Теперь остался один станок; еще торчали, словно рогульки, острые цапфы с прицелом, а самой пушки как не бывало: сорвало и забросило в море. Когда англичане спустили на тральщиках флаги, минер с аппетитом вылакал ром, швырнул бутылку за борт и сказал:
— Эй, великая пиратская держава! Кто у вас тут главный корсар? Я хочу с ним перемигнуться в отдельной каюте…
Его доставили в салон адмирала Кэмпена, и минер вдруг преобразился. На хорошем английском языке он сказал, что все эти годы вынужден был таиться, опростившись под матроса; на самом же деле он офицер бывшего царского флота.
— К сожалению, — сказал он, — в Архангельск, сэр, вам не пройти. Фарватер для прохода эскадры имеется лишь один. Но он простреливается батареями с острова Мудьюг. А на фарватере будет затоплен, в случае вашего приближения, военный ледокол. И этот задержит вашу эскадру, сэр, по крайней мере на целую неделю, пока вы не освободите фарватер и не сровняете батареи с землей…
— Скажите, — спросил Кэмпен, — вы сейчас не ждали нас?
— Нет, и ваши выстрелы были для нас неожиданными.
— А в Архангельске нас ждут, — заключил Кэмпен. — И батареи острова Мудьюг не сделают ни единого выстрела. Что касается военного ледокола, то…
..Ледокол дал прощальный гудок — больше он никогда не увидит зелени русского берега, не пробьет льдов (серых — речных, голубых — океанских): его ждет смерть под водой. Добровольная гибель!.. Плыли мимо зеленой набережной, где циркачи из раскинутого шапито купали медведей; ревел гудок над мастерскими Соломбалы — рабочие-портовики отвечали кораблю на возгласы прощальной сирены.
Комиссар ледокола (из матросов-большевиков), сняв фуражку, время от времени тянул на себя шнур, и сирена брызгала на него горячим паром. Пасущиеся у воды коровы, заслышав рев громадного железного быка, плывущего на них по воде, испуганно шарахались в стороны родимых деревень, задрав хвосты столбиками.
Раскинулся впереди широкий плес моря: слева по борту мерцала искорка Никольского монастыря, справа — плоским блином, продутым ветрами, — вытянулся остров Мудьюг. Где-то вдали, в мареве утреннего моря, косо прочертил след неизвестный аэроплан.
— Штурман, — сказал комиссар, оставив сирену, — можно давать счисление места. Команде — еще раз обойти отсеки и проститься с кораблем, после чего машинные — к кингстонам, а прочие — наверх к прощальному построению…
В штурманской рубке — сияние и перещелк точных приборов. Из длинных ящиков плоско летят карты: одна, другая… Принадлежности несложны: карандаш, циркуль, параллельная линейка; особо сдвоенная — она скользит по вощеной карте на шарнирах. Штурман — голова, математик, астроном. Самая древняя профессия в мире! Губы его беззвучно нашептывают цифры.
Циркуль бежит по карте быстрыми шажками, словно маленький человечек на ходулях.
— На мостике! — говорит штурман через трубу. — Поворот на шестнадцать градусов вправо, три кабельтова — точка!
На карте его, в скрещении пеленгов, стоит эта «точка», проставленная карандашом. Именно здесь, в этой «точке», ледокол закончит свои счеты с этой неуютной жизнью в морской сырости, в объятиях льдов. Корпус его массивен, отсеки просторны и примут немало воды, — интервентам предстоит как следует повозиться, пока они освободят фарватер. Новый же фарватер так скоро не пророешь, — для этого нужны годы и годы…
— Команде — в шлюпки, кингстоны открыть… именем революции!
Нет, все было очень спокойно в море. Кричали в синеве неба чайки, задувал легкий ветерок; шлюпки с командой уже отошли далеко, когда трюмный машинист, спокойно вытирая .руки ветошью, очень спокойно
