Мы торжественно заявляем, что наши войска вступили в Россию не потому, что мы хотим захватить хотя бы одну пядь русской земли, а для того, чтобы помочь вам… Мы оплакиваем гражданскую войну, которая разделяет нас.
Русские люди! Присоединяйтесь к нам для защиты ваших же свобод, ибо наше единственное желание видеть Россию сильной и свободной.
Русские люди! Мы хотим… принести экономическую помощь вашей разоренной и страдающей стране. Мы послали уже припасы в Россию, еще большие количества их идут нам вслед.
Мы хотим… содействовать вам занять достойное вас место среди свободных народов мира».
Поздно вечером Пулю доложили:
— Капитан Дайер, раненный сегодня у станции Исакогорка, находится при смерти и желает вас видеть, сэр.
— Я не священник, — ответил Пуль устало.
— Дайер имеет нечто секретное. Только для вас…
…В палате американского госпиталя на Троицком проспекте — мутный и желтый цвет. Вытянувшись, лежал на койке умирающий капитан Дайер. Слабо шевельнулась рука, испачканная ружейным маслом.
— Генерал, я многое обдумал… еще накануне, в Мурманске, Пуль присел и нагнулся к губам капитана.
— Большевики очень тверды… не отрицайте, генерал!
Пуль кивнул: он не отрицал этого.
— Нам, — продолжал Дайер, — их не победить. Да, я все продумал… заранее. Не уничтожайте пленных, генерал. Соберите всех красноармейцев. Не тех, которые переходят к нам… Нет! Такие не нужны. Нам нужны те, которые бьются до последнего патрона. Их надо приласкать. Переучить. И создать железный батальон. Из большевиков — против большевиков! Вы меня поняли? Отлично вооруженные новейшим нашим оружием, одетые и сытые, они принесут победу вам и вашей доблестной армии…
Голова Дайера упала на ворох жарких окровавленных подушек.
— Как жаль, — простонал капитан, — что я уже не смогу стать во главе этого батальона. Меня убили… убили большевики!
Пуль поднялся. Постоял молча. Взялся за край простыни и широким жестом задернул лицо мертвеца… «Во всем этом, — сказал он себе, — есть нечто разумное: Дайеровский железный батальон».
На выходе из палаты генерал Пуль столкнулся со спешившим к умирающему полковым капелланом Роджерсоном; большой крест из авиационного алюминия качался на груди священника.
Пуль сказал ему:
— Вы опоздали, патер, напутствовать его в иной мир. Но зато я успел получить напутствие в мире этом…
А в матросской Соломбале вечером был митинг. Эсеровский.
Но поручик Дрейер выступал как большевик. Он опять говорил о верности русской революции. Ее традициям! Ее идеям! И все время, пока бросал в толпу слово за словом, лопатки его спины были сведены в предчувствии удара — пули за пулей. Но нет, его не убили. В толпе митингующих было много американцев, и при каждом возгласе «Ленин» они ему аплодировали, как и русские…
Потом к поручику подошел сумрачный французский полковник.
— Архангельский губернатор — полковник Доноп, — представился он. — Это вы большевик?
— Да, я большевик.
— Говорят, вы заграждали фарватер перед нашими кораблями?
— Да, это я делал.
— Почему вы остались в Архангельске, когда другие ушли?
— А почему вы появились в Архангельске?
Доноп помялся.
— Надо носить погоны… — заметил он вдруг.
— Флотилия наденет — и я надену, — ответил ему Дрейер.
В потемках тихой улочки, невдалеке от кладбища, где осели в болото могилы безвестных мореходов, кто-то окликнул поручика:
— Николай Александрович… стойте!
Это был радиотелеграфист Иванов, член партийной ячейки. Он подошел к Дрейеру, дососал окурок, притопнул его каблуком.
— Что передать-то? — спросил, оглядевшись. — Куда?
— Да нашим… в Вологду?
Дрейер обнял и поцеловал матроса.
— Передай главное: Архангельск на месте, а мы в Архангельске тоже на месте… Как хорошо, что я никуда не ушел!
Что сделали англичане, заняв Архангельск? Они закупорили подходы к этому городу двумя пробками (одна пробка — на Двине, другая — на железной дороге), чтобы спокойно, отсиживаясь взаперти, провести мобилизацию белой армии. «Пробки» же эти, пока белая армия не создана, удерживали сами интервенты.
По реке, взбаламученной и задымленной, ещё тянулись в Котлас караваны беглецов. Теперь держи этот Котлас зубами, вцепись и не разжимай зубов, ибо за Котласом — Вятка, за Вяткою — Пермь, а за Уралом — Сибирь, и оттуда скоро попрет адмирал Колчак… Ленин отдал суровый приказ: держать Котлас во что бы то ни стало!
Самокин сбежал по сходне на горячую палубу буксира «Элеонора». В низенькой каюте Павлин Виноградов что-то быстро писал.
— Садись. Я пишу как раз Кедрову в Вологду доклад! Хотя мне сейчас не до докладов. Но должны же они всё знать точно…
Через открытый иллюминатор долетал гам голосов, треск ломаемых пристаней, плач детишек, мычанье коров: на реке — паника.
— Ты откуда сейчас? — спросил Самокин.
— Был в Шенкурске, там же узнал, что Архангельск пал. На этой вот посудине проскочил верст семьдесят к северу и англичан еще не встретил. Река чистая! Но и наших не собрал. Военкома Зенковича, говорят, на улице зарубили шашками. А кое-где по лесам да по кочкам шляются группами. Человек по пять, по десять. Собирать их в армию — мука мучная!
— Хоть кто-нибудь из военспецов ушел за нами?
— Почти все остались у англичан в Архангельске… Но эти трусы! Эти проклятые шкуры…
— Кого кроешь, Павлин? — спросил Самокин.
— Верно говоришь, Павлин… А ты ничего не слыхал, как там с Мудъюгом? Ходят слухи, что мудьюгские дрались.
— До Мудьюга ли теперь?
— Жаль, — призадумался Самокин. — Там двое наших, еще с «Аскольда». Наверное, погибли… Вокруг предательство.
— Теперь из этого предательства надо вылезать, — сказал Павлин. — Ты пойдешь со мною?
— А куда ты сейчас?
— Рвану на Котлас, соберу всех, кого можно. Сколочу эскадру и брошусь с нею вниз по реке — будем брать Архангельск с бою!
Самокин нежно взял руку Виноградова в свою:
— Павлин! У тебя слишком горячая голова. Не надо тебе брать Архангельск, а надо держать Котлас…
— Ты на какой коробке прибыл? — спросил Павлин.
— На «Повезухе».
— Сколько она дает?
— Узлов тринадцать вниз, а вверх — меньше.
— Дай мне ее! — стал просить Павлин. — Мне нужна скорость, скорость и скорость… Пулеметы есть?
