В ряду всех белогвардейских правительств правительство Северной области — самое анекдотичное. Документы иногда вызывают смех, как забавная клоунада… С чего начать наш рассказ?
Начнем с пакли, — это вопрос серьезный. Причем кудель и пакля в делах архангельских тесно переплетены с бородой самого «премьер-министра» Чайковского.
Старик был известен в России как народник; на самом же деле — сектант-утопист, который бродил в эмиграции нагишом, словно Адам, и слизывал по уграм росу с цветков. Англичане, среди которых Чайковский прожил потом четверть века, приучили его к смокингу. В феврале 1917 года американцы вспомнили о «святоше», когда он, после долгих лет блуждания по заграничным городам и весям, вернулся на потрясенную родину. Князь Кропоткин считался другом Чайковского; но князь был умным человеком — за ним стояла слава ученого-географа с мировым именем.
Не то было с Чайковским! Прибыв в Петроград, Николай Васильевич встретил здесь свою старую, но весьма энергичную подругу Екатерину Брешко-Брешковскую; еще энергичнее выглядел молодой адъютант Керенского — Давид Соскис; вот эта троица создала «Комитет гражданского воспитания». Воспитывали крепко, — через семнадцать газет сразу, и все, как одна, были погромные — противу большевиков. Корреспондентами были эсеры. Вот уж не думали американцы (люди тароватые), что бывший адамист, лизавший нектар с цветков, хапнет сразу двенадцать миллионов рублей из кассы американского Красного Креста. Даже Джон Стивенс, строитель Панамского канала, через руки которого пересыпалось немало миллионов, и тот говорил тогда в Петрограде:
— Это слишком! Нельзя давать ему власти…
Но вот он власть получил. Власть пока без денег. На что надеялся «премьер»? На паклю, главным образом. Дело в том, что на причалах Архангельска скопились громадные запасы льна, кудели, пеньки, смолы, пека, марганцевых руд, спичечной соломки, фанеры, конской щетины, поташа, льняного семени. И — пакли, черт ее подери! Ежели все это перепродать, будут немалые деньги. Но только было Чайковский взлелеял эту мечту, как явился Дедусенко и доложил, что паклю уже вывозят…
— Как вывозят?
— А вот так: в счет погашения российского долга…
Старика чуть удар не хватил! А военный губернатор Доноп подверг жесточайшей цензуре «Вестник верховного управления Северной области». За что? Конечно, со зла. Французам от пакли достались один клочки; только к самым остаткам великобританского грабежа поспели американцы (ребята бойкие).
И пошли международные обиды — из-за пакли.
— Конечно, — выразил свое неудовольствие американский посол Френсис, — где нам тягаться с британцами? Они имеют вековой опыт в колониальных делах. А мы только вступаем на этот трудный путь… деловой торговли!
Чайковскому надо было теперь изыскивать иные доходы. Любезные французы предложили ему открыть в Архангельске свой банк, который выпускал бы свою же валюту. Англичане прислали проект финансовой реформы, больше похожий на удавку. Американцы не стали ломать себе головы над созданием проектов, а просто раздраконили оба предложения — и англичан и французов. Но победили, конечно же, англичане: в Архангельске открывалась эмиссионная касса, чтобы обменивать фунты на рубли, и таких рублей собирались отпечатать двести миллионов — под гарантию британского правительства.
— Слава богу, — крестился Чайковский, — деньги будут…
Все заседания «правительства» проходили в бывшем губернском присутствии. Чайковский сиживал в конце длинного стола, нерушимо стоявшего в глубине темного зала; на зеленом сукне таинственно посверкивало старинное петровское «зерцало», и сбоку его можно было прочесть изречение Петра Великого: «Всуе законы писать, когда их не хранить или играть ими, как в карты…» Это очень мудрые слова, но законами здесь играли, как в карты, законы «всуе писались» за этим столом. Эсеры выпускали отсюда декларации о свободе слова, печати, собраний. А генерал Пуль приводил в действие свой приказ, запрещавший «всякие собрания, митинги и прочие сборища, как на улицах, так и в частных квартирах». За этим вот столом в конце августа родились два указа: о призыве в белую армию пяти возрастов и о введении смертной казни…
Круг замкнулся! Дни текли — серые, как облака над морем. Здание присутствия украсилось полотнищами иностранных флагов, — длинные, они спускались с крыши четвертого этажа, почти касаясь земли. А над фронтоном — гигантский аншлаг. «В борьбе обретешь ты право свое!» (девиз эсеров).
Вечерело. Старый «народник» клевал носом в своем кабинете. А кабинет такой мрачный и темный, что, сорвись с потолка зловещая летучая мышь, — никто и не удивится: так положено в подземелье. Под окнами здания, под облетающей листвой, стоял голый и лысенький Ломоносов, отлитый из бронзы, и вдохновенно играл на классических цимбалах. Скорбящие зубами бабы, принимая его за святого, брали щепоть земли у подножия памятника и прикладывали ее к щеке. Говорят, что здорово помогало от зубной хвори!
А из канцелярии «премьера» — голоса секретарш-беженок:
— Не откажите в любезности, графиня, переписать на машинке эту важную государственную бумагу из папки № 123-А…
— Миленькая баронесса, не составит ли для вас труда дать мне справку по делу № 765?..
По улицам пылили грузовики «фиат», едко воняли перегаром броневики «остин»; первые десять танков «рено», вывертывая из почвы булыжники, прошли вдоль набережной. Трамвай курсировал между Архиерейской и Пермской, после чего поворачивал обратно. Старый «народник» отходил ко сну раненько, как дитятя, и спал вполне спокойно: в самом деле, кто покусится? Кто посмеет нарушить его покой? Справа? — но он же против большевиков. Слева? — но он же народный социалист, слуга народа…
О, горькое заблуждение старости!
Чайковского среди ночи схватили в постели, вывели полураздетого вниз, где уже поджидала машина, задернули шторки на окнах, автомобиль сорвался с места. Потом была пристань, и под ногами заскользила палуба корабля «Архангел Михаил». По каютам, как по клеткам, распихали все правительство (только двум «министрам» удалось избежать ареста: ночевали они не дома в эту ночь). И чья-то рука, весьма злорадная, начертала куском угля по борту:
Народный социалист очнулся, когда корабль входил в незнакомую гавань. Древняя кладка вековых башен наводила его на мысли о «железной маске». Но дружно звонили колокола храмов и умильно пели заутреню монахи. Это были легендарные Соловки…
Вы думаете — кто-нибудь знал об этом перевороте?
Никто. Никто, кроме… англичан!
Безработица в Архангельске при интервентах — ужасная. Но изо дня в день газета «Голос отечества» печатает объявления: срочно требуются тюремные надзиратели. Только им не грозит безработица. По этим призывам можно судить, каково будет царствование эсеров. Архангельск по ночам страшен: тюрьма на «Финлянке» давно переполнена, арестованных во мраке вывозят на остров Мудьюг, стучат залпы на Мхах — там расстреливают: цокот патрулей не дает уснуть обывателям. Город засыпает только под утро, тяжело и похмельно, чтобы пробудиться к разводу…
Рано утром на гарцующих конях прошли поляки из остатков корпуса Довбор-Мусницкого. Полякам — плевать на Архангельск, они идут грузиться на транспорта: конфедератки набекрень, усы лихо закручены, и — упоенно распевают:
Плыне, Висла, плыне
По Польской крайне,
А допуки плыне -
Польска не загине…
Совсем невесело чувствуют себя сербы: им транспорта на родину от англичан не доплакаться. Они обвисают первый в это утро трамвайный вагон, и он с дребезгом тянет их на Пермскую, откуда сербы идут гуртом, зло сжимая винтовки. Спешат на развод говорливые итальянцы в беретиках (ни в каких итальянцев обыватель Архангельска не верил, а принимал их всех за цыган). Спокойно двигаются по улицам солдаты из далекой Австралии.
Французы на ходу поглощают свои завтраки. Высоко взмахивая ладонями, англичане четко маршируют
