десяток АК. Долговечность же в бою не особо важна: редкий пехотинец успеет исчерпать ресурс АК — даже с учётом нормального (а не принятого в пехоте последних советских и первых постсоветских лет) режима стрелковых тренировок.
В гражданских же применениях работоспособность при любых обстоятельствах — и подавно далеко не единственное требование.
Советские автомобили — даже представительского класса — приспособлены к бездорожью настолько, что американцы шутят: «Чего только не придумают русские, чтобы не строить дороги!» А толку? Всё равно «чем круче джип, тем дальше бежать за трактором». Зато комфорт в наших машинах всегда был весьма условен. Оно и понятно: когда тащишься по выбоинам и ухабам, никакая мягкость сидений не спасёт, а уж о форме пепельниц вовсе не думаешь.
Война требует ещё и ремонтопригодности. Разобрать, почистить и собрать АК куда проще, чем М-16, что очевидно хотя бы из сравнения нормативов времени на эту важнейшую операцию. Ключевые агрегаты Т-34 — мотор, трансмиссию, пушку — зачастую меняли в полевых условиях силами самого экипажа, а «Пантеру» приходилось буксировать к умельцам в полевые ремонтные мастерские (там были такие специалисты, что немцы шутили: танк остаётся на учёте, если от него осталась хотя бы табличка с заводским номером — всё остальное к ней прикрутят ремонтники). Вот и легковые наши автомобили до сих пор без особых проблем чинит слесарь с гаечным ключом — зато в автосервисе западного образца машину могут чуть ли не рентгеном просветить, выявляя проблемы, способные осложнить жизнь водителя через недели и месяцы.
Всю нашу гражданскую технику с незапамятных времён проектировали — да, пожалуй, и до сих пор проектируют — люди, думающие прежде всего об условиях большой войны (именно большой — у локальных войн своя специфика, и кучность капризной М-16 там зачастую бывает важнее безотказности АК). Да и заказчики зачастую рассуждают как в анекдоте: «Вдруг война, а я уставший». Порою это и впрямь необходимо: скажем, родоначальником класса городских внедорожников стала «Нива», отчётливо воплощающая отечественный инженерный менталитет. Но куда чаще возникают конструкции, оптимизированные под гипотетический наихудший случай — но именно поэтому далеко не оптимальные для тех условий, где им фактически предстоит работать.
Наши недостатки — продолжение наших достоинств.
Ошибка в ДНК: кому опасны генно-модифицированные продукты[5]
Наш закон велит указывать на любом продовольствии сведения о содержании генно- модифицированного сырья, если оно превышает 1 %. Предел уже не раз пытались ужесточить. Так, мэр Москвы[6] требует указывать любое ненулевое содержание. Что на практике затронет всю нашу еду — скажем, сою без генных модификаций давно не выращивают практически нигде в мире.
Коммерсанты саботируют норматив. Ведь запуганный эколожескими воплями народ боится «пищи зомби». Но, боюсь, юристы, чуя поживу, добьют коммерцию — и люди будут шарахаться от любой расфасованной пищи.
А есть ли от чего шарахаться?
Вся наша еда (кроме разве что охотничьей добычи да дичков, собираемых дикарями по джунглям и пустыням) сделана из культурных сортов растений и животных. Эти сорта — плод многолетнего (а то и многовекового) отбора результатов удачных мутаций, скрещивания разных образцов для выделения оптимальных сочетаний таких мутаций (по отдельности они иной раз вовсе не благоприятны ни для своих носителей, ни для нас) и прочих манипуляций над генами, постоянно модифицируемыми самой природой.
Генные технологии отличаются от классической селекции только тем, что нужные гены можно взять не только от организмов, скрещивающихся естественным путём. Хотя привычные нам гибриды тоже не слишком естественны: так, технология производства мулов — издревле предмет ехидных шуток.
Добыть из полярной рыбы ген природного антифриза и включить его в томат, чтобы новый сорт стал устойчив к заморозкам — задача сложная: надо разобраться, какой из многих тысяч генов отвечает именно за морозостойкость. Но от классики отличие только одно: не нужны миллионы неудачных проб и ошибок. Поэтому нынешние способы несравненно быстрее — значит, дешевле — старых. И при этом ничуть не опаснее, ибо основаны на тех же принципах.
Правда, в новой работе и ошибки случаются новые. Однажды в сою — бедную аминокислотой метионином — ввели ген из бразильского ореха, ответственный за выработку белка, содержащего очень много метионина. Но как раз этот белок вызывает у некоторых людей сильную аллергию. Сорт сои был кормовой. Но производители побоялись, что её по ошибке употребят в составе еды для людей, и сняли с производства. Соответственно изменены и правила генных манипуляций: теперь гены, связанные с веществами, потенциально вредными для человека, вовсе нельзя переносить во что-то съедобное (для человека или даже для животных). Хотя тот же бразильский орех в чистом виде продаётся свободно: те, кто склонен к аллергии, просто избегают его. Да и природная соя — аллерген покруче бразильского ореха, потребляется — в чистом виде или в добавках к другой пище — большей частью человечества.
Этот пример доказал: результаты генных технологий проверяются несравненно жёстче продуктов классической селекции. Если бы Лев Платонович Симиренко в конце XIX века вынужден был проходить нынешние тесты, любимый мною сорт яблок (ныне более известный под торговой маркой Granny Smith — бабушка Смит) мог вовсе не поступить в продажу: слишком кислый, да и хранится подозрительно долго — уж нет ли в нём чего-то бактерицидного?
Более того, во многих естественных продуктах есть явно опасные вещества. Так, каждый тысячный европеец плохо переваривает белок глиадин, содержащийся почти во всех злаках (кроме гречихи, кукурузы и риса). Без генной инженерии устранить подобные опасности вряд ли удастся.
Увы, никакие проверки не способны гарантировать абсолютную безопасность: если люди ухитряются давиться сливовыми косточками — косточки генно-модифицированной сливы сработают ничуть не хуже. Но по крайней мере генные модификации не опаснее «природных» — то есть выведенных привычной нам селекцией — пород и сортов.
Один несчастный случай всё же был. Аминокислоту триптофан, выработанную модифицированными бактериями, плохо очистили от питательного бульона для этих бактерий — и несколько человек, из-за редкой мутации чувствительных к одной из примесей, заболели. Пришлось срочно совершенствовать технологию очистки.
Правда, рассказывают о страшных угрозах много и сенсационно. Так, биолух профессор Пуштаи обнаружил: если месяцами подряд кормить крыс одним генно-модифицированным картофелем, они почувствуют себя хуже. На простейшую мысль — накормить контрольную группу крыс обычным картофелем и убедиться, что всеядным животным плохо от любой монотонной диеты — его мудрости уже не хватило. Нейрофизиолог Ирина Ермакова догадалась завести три группы крыс: одну кормила стандартной лабораторной диетой, второй добавляла обычную сою, третьей — модифицированную. Но во всех публикациях она сравнивает только первую и третью группы, а о второй молчит: ведь общеизвестно — крысы плохо переносят любую сою!
Страшилки о генных технологиях — клевета. Злостная. И беспроигрышная: пустил слушок в два слова — а опровергать надо горами статей столь серьёзных, что их не всякий прочтёт. Проплачивают её прежде всего производители ядохимикатов и удобрений: ведь главная ныне задача генных инженеров — совершенствование естественной защиты растений от вредных факторов. Ещё один источник финансирования клеветы — Европейский Союз, чьи фермеры вроде Жозе Бове [7] безнадёжно проиграли конкурентам из Нового Света и давно выпрашивают казённые подачки: не переучиваться же на более осмысленные занятия! Третий мощный генератор клеветы — политики, поддерживающие отсталость сельского хозяйства третьего мира, дабы голодающая Африка зависела от подкормки из-за океана.
