Аргентинская болезнь
Отмеченная Илларионовым «попытка исправить структурные перекосы с помощью государственной промышленной политики» — далеко не единственная из множества болезней, связанных в сознании современных экономистов с заокеанской страной, ещё полтора века назад претендовавшей на первое место в мировом хозяйстве. Более того, по мнению большинства обозревателей, это даже далеко не главное аргентинское несчастье.
В самом деле, большинству простых граждан куда известнее кризис, обрушившийся на Аргентину на рубеже тысячелетий. Разразился он внезапно. Ещё вчера страну ставили нам в пример, заслушивались лекциями тамошних руководителей экономических ведомств (от Министерства торговли до государственного банка), прочили творцов аргентинского экономического чуда в главные консультанты последефолтной России… И вот уже на улицах Буэнос-Айреса толпы граждан, разгневанных утратой работы и сбережений, громят отделения банков и роскошные магазины, жгут автомобили (не только полицейские), перекрывают улицы, свергают министров и президентов.
Причина была довольно очевидна. Но тогдашние СМИ редко называли её вслух, поскольку любому из расхожих политических убеждений противоречил какой-нибудь компонент этой причины.
Аргентина строго соблюдала рекомендации Международного валютного фонда. Этот — крупнейший в мире — кредитор предоставляет займы на довольно стандартных условиях: приватизация как можно большей части экономики, сокращение налогов, отказ от любых форм вмешательства государства в хозяйственную деятельность.
Условия в целом разумные. Частный владелец, впрямую заинтересованный в больших долгосрочных доходах, при прочих равных условиях добивается большей эффективности предприятия, чем чиновник, чьи доходы и устойчивость служебного положения зависят от чего угодно, только не от результатов собственной работы. По той же причине получатель дохода распорядится им в среднем разумнее, нежели чиновник, изымающий часть дохода в виде налога. А уж вмешательство чиновника в работу частного предприятия и вовсе оборачивается, как правило, такой катастрофической некомпетентностью, что дешевле откупиться (и это в свою очередь порождает коррупцию).
Но МВФовские условия, хотя и необходимы для развития экономики, но далеко не достаточны (в частности, не гарантируют, что страна отыщет доходное место в международном разделении труда)[126]. И в любом случае выгода от них наступает далеко не сразу — «а кушать хочется всегда».
МВФовские кредиты призваны покрыть неизбежные государственные расходы на тот период, пока экономика, освобождённая от чуткого казённого руководства, придёт в себя и заработает. Увы, по одному из законов Паркинсона «расходы растут с доходами». Получив в своё распоряжение дополнительные деньги, любой демократический лидер не удержится от соблазна истратить какую-то их долю на подкормку собственных избирателей — чтобы они, увидев быстрый и явный рост своего благосостояния, поддержали его политику.
Аргентинские власти — не исключение. Тамошний уровень социальных расходов был в несколько раз выше среднего латиноамериканского уровня. Это, правда, тоже не слишком много: континент в целом небогат. Но достаточно, чтобы рядовые аргентинцы были благодарны своим демократически избранным вождям — и чтобы кредиты таяли куда быстрее, чем рассчитывали эксперты МВФ, согласуя условия их выдачи.
Для покрытия кредитов уже не хватало регулярных доходов от экономики. Ведь она росла именно тем темпом, какой предсказали МВФовцы — а тратились деньги, вопреки их советам, куда быстрее. Приходилось занимать уже не только у МВФ, но и у коммерческих банков. До поры до времени те давали охотно — в расчёте как раз на благоприятные МВФовские прогнозы. Но в конце концов кредиторы разобрались в обстановке — и отказали в новых займах. Кредитная пирамида Аргентины рухнула — с очевидными последствиями.
Казалось бы, при чём тут Илларионов? Ведь он предостерегает от совершенно иного аргентинского несчастья.
Честно говоря, я просто воспользовался его словами как поводом, чтобы показать, сколь неочевидны бывают экономические взаимосвязи. Ведь у нас аргентинский бунт представляли свидетельством пагубности следования рекомендациям МВФ. На самом же деле он лишь доказал: исполнять только часть сложного комплекса взаимосвязанных мер куда опаснее, нежели действовать по всем правилам. И даже хуже, чем вовсе ничего не делать.
Кстати, российские экономические руководители об этом всегда хорошо знали. В частности, многие меры, которые они сами сочли необходимыми для реанимации нашего хозяйства, были по их настоянию вписаны в условия предоставления МВФовских кредитов. Если какой-нибудь политик пытался нарушить ход оздоровления страны, его популизм пресекали уже не собственными рассуждениями наших экономистов, а ссылками на волю МВФ.[127]
Что же касается той «аргентинской болезни», которой возмущается Илларионов, то с ней — после рассказа о «нидерландской болезни» — всё очевидно. Если рынок сам приводит к структурному перекосу — исправить этот перекос без внерыночных мер невозможно. Надо либо ждать изменения самой конъюнктуры рынка, либо вмешиваться.
Неумелый врач может и уморить больного. А жадный врач того и гляди искусственно затянет болезнь, чтобы подольше сохранить доступ к кошельку пациента. Но все эти перекосы не отменяют главного: к сожалению, случается, что без врачебной помощи не обойтись. И такая помощь — вовсе не самостоятельная болезнь, как следует из слов Илларионова. Это признак куда более сложного расстройства. И если бороться с врачами — расстройство только усилится. Бороться надо с тем, что заставило обратиться к лекарям экономики.
Болезнь Саудовской Аравии
Ограничение экономических взаимоотношений — едва ли не самая распространённая в веках и странах форма политического давления. Счесть её болезнью не вправе даже человек, свято верующий: политика должна всецело подчиняться экономике.
Известный журналист (и довольно удачливый политик) Владимир Ильич Ульянов справедливо учил: политика есть концентрированное выражение экономики. Но сам процесс концентрирования порождает, как положено по законам диалектики, переход количества в качество. У политики рождаются собственные интересы, далеко не во всём сводимые к экономике.
Да и сама экономика порою требует многоходовых манёвров. Так, грамотный хозяйственник стремится повысить прибыль, но иной раз может торговать в убыток себе — чтобы привлечь новую клиентуру и/или разорить конкурентов.
Естественно, амбиции надлежит соизмерять с возможностями.
Наполеон Карлович Бонапарт пытался разорить Великобританию, запретив континентальной Европе торговать с нею. Британцам это не слишком мешало — владычица морей находила покупателей и на других континентах. А если надо было что-то продать именно европейцам — товар называли американским. Британцы даже создали за свои деньги несколько заокеанских заводов — чтобы при необходимости ставить на своих изделиях их клейма. Европа же всячески изворачивалась, чтобы обойти невыгодную ей блокаду. Несчастный для Наполеона восточный поход, после которого империя так и не оправилась, был задуман всего лишь как средство заставить Россию — вопреки интересам её собственных экспортёров — блюсти запрет на торговлю с Великобританией.[128]
Не принесла особого успеха и экономическая блокада Кубы. СГА — Соединённые Государства Америки (state означает государство — смысл Декларации Независимости как раз в том, что тринадцать британских колоний объявили себя самостоятельными государствами) — не учли: их главный в ту пору геополитический конкурент готов был покупать кубинский сахар даже в убыток себе, лишь бы завести базу поблизости от вражеского континента.
