Но полковник уже вызвал унтер-офицера.
– Этого господина, – показал на князя Мышецкого, – посади в угловую камеру. Я еще напомню тебе о нем…
В угловой камере князь Мышецкий сидел весь день. Потом полковник Фигуревич принес ему запонки, и они поехали ужинать в ресторан. Расплачивался из своего кармана жандарм.
– А думу-то, – сказал Фигуревич, крепко подвыпив, – кажется, того… Как бы помягче выразиться!
– Не может быть, – испугался Сергей Яковлевич.
– Так и следует понимать: раком стоит наша дума!
– Столько приложено усилий, – отчаивался Мышецкий, – столько высоких слов… столько умов! Нет, не верится, чтобы ей придали столь неприличную позу перед лицом всей России…
Фигуревич с толком вернул разговор в нужное направление:
– Князь, сегодня в полночь из Одессы уходит датский рефрижератор. Я уже обставил ваш переезд в Копенгаген всеми предосторожностями. Вдовствующая императрица Мария Федоровна – женщина добрая и отчасти состоит в оппозиции своему сыну – императору Николаю. Вы можете добиться у нее объяснения, она вас наверняка пристроит для служения при своем маленьком дворе в Дании, где она проводит все русские зимы… Поверьте мне, князь, я-то уж знаю, что к чему! У меня вот племянник жены ни за што в Бутырках, дурак, сиживает. Россию ждет «слово и дело»! Уезжайте…
Сразу стало понятно, почему жандарм так настоятелен в своих попытках спасти Сергея Яковлевича: реакция коснулась и сурового сердца жандарма. Князь с чувством пожал руку полковника:
– Не надо меня уговаривать. Как вы не можете понять? Я желаю отстрадать вместе с Россией, заодно с Уренском, который лежит поверженный во прахе перед неправедным судией… Не мучайте же меня более, сударь! Купите мне билет третьего класса.
– Хорошо, – кивнул Фигуревич. – Поезд на Питер отходит тоже в полночь, как… и пароход в Данию! Но это, ей-ей, неумно, князь, надевать себе на шею галстук господина Столыпина…
Ехал Мышецкий в Петербург третьим классом, полуголодный, отчаявшийся, как и положено интеллигенту перед отсидкой. К этому времени слухи о тайном сговоре кадетов со Столыпиным уже проникли в печать. «Боже, – думал Сергей Яковлевич, – какой позор… И как хорошо я делал, что никогда не поддерживал Атрыганьева! Нельзя же, играя на флейте любви к народу, стучать в барабан реакции – только бы получить доступ к портфелям!..»
Да! Теперь Столыпину и Трепову, разоблаченным в сговоре с кадетами, ничего не оставалось, как разогнать и опозоренную в глазах народа думу. Теперь, когда авторитет ее пошатнулся, можно гнать в три шеи всех этих Муромцевых, Петрункевичей, Иконниковых и прочих… Рабочие не станут на их защиту, а значит, и новой революции не случится сейчас. Таков был вывод правительства, и этот вывод был правильным; рабочие бойкотировали выборы в думу, плюнут и на разгон ее, – не жалко, ваше величество, разгоняйте!
Сергей Яковлевич прибыл в Петербург, и еще на перроне вокзала мальчишки-газетчики оглушили его воплями:
– Думу – в шею! Читайте указ о роспуске думы…
Но вслед за этим, разогнав думу, Столыпин, как истинный престидижитатор, совершил перед публикой России головокружительное сальто-мортале. Он погнал… Кого бы, вы думали? Никогда не догадаетесь: самого премьера Горемыкина – человека с очень внушительными бакенбардами, и сам заступил на его место.
Итак, господа, Столыпин – премьер России, председатель комитета министров. Вот и все! Хотели вы парламента – получите его в лице неделимого и единого Петра Аркадьевича, этого истинного джентльмена, как уверял всех Суворин в своей газете…
И вспомнилось тут князю Мышецкому:
Но кадеты решили не сдаваться. Прихватив с собой членов распущенной думы, они укатили в Выборг. Муромцев оделся, как на похороны, во все черное, не снимал черных перчаток. Здесь, в скромной финской гостинице, дума слабо тявкнула в ответ на угрозы Столыпина протестом, который назвали тогда «Выборгским воззванием».
Карпухин был арестован на перроне Финляндского вокзала:
– Пройдемте, сударь, там все выяснится…
– Да я же неприкосновенный!
– Были-с… А ныне – баста: прикоснемся…
Лидваля продолжали искать. В один из дней газеты сообщили, что его видели в Париже (в объятиях Ивонны Бурже) и на Ирбитской ярмарке (в объятиях Адольфины Эстер). Как он мог в один и тот же день обнимать сразу двух красоток – одну в Ирбите, другую в Париже – полиция объяснить не решалась. Поиски десяти миллионов пудов хлеба, отпущенного на нужды голодающих, продолжались.
Гурко – через печать – продолжал давать вежливые объяснения.
Унитазы великой империи, сделанные в духе «ренессанс», работали исправно. Шопотов был посрамлен – о нем забыли. Все было в порядке вещей, и мы уже ничему не удивляемся… «Так надо!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И денно и нощно текли по направлению к тюрьмам вереницы карет, развозя арестантов. Гнали по улицам толпами – все туда же, дорогой, хорошо знакомой русскому человеку. В провинции тоскливо звенели бубенцы подвод с такими же серыми пассажирами…
Мышецкий предстал перед министром юстиции. Щегловитов рассеянно выслушал просьбу своего коллеги – правовед правоведа.
– Дело об Уренской республике? – переспросил. – Но вы-то при чем здесь, князь? Ах, президент… понимаю. Но я ведь тюрьмами не заведую. Могу лишь написать рекомендацию от своего имени.
И – написал: мол, так-то и так-то, прошу посадить.
Пристав долго читал рекомендацию министра, думал…
– Ваше сиятельство, – сказал он Сергею Яковлевичу, – слов нет, вина ваша велика, и мы бы рады… Да, сами изволите видеть, местов нету! Ныне в камерах на головах спят…
– Позвольте, – возмутился Мышецкий, – мне-то какое до этого дело! Я имею право требовать от власти, чтобы она обеспечила меня камерой… Я так желаю! Пусть все коснется и меня…
– Касаемся, – вздохнул пристав. – А в Киев ездить не пробовали, ваше сиятельство?
– Нет. А что?
– Там, говорят, есть места свободные. Или в Вологду?
– Это глупо!
Пристав обиделся и вернул рекомендацию министра:
– В наше время, князь, чтобы сесть, надобно приложить некоторые старания. Говорю же вам: местов нету!
Сергей Яковлевич был озлоблен: пострадать не давали.
– Но других-то вы сажаете? Для них места находятся?
– Другие – не вы, князь. Пролетарии сами знают, что мы их местами обеспечим. И рекомендации у министра не ищут.
Шли бы вы, ваше сиятельство, в гостиницу и сидели. Никто вас не осудит…
– Я этого так не оставлю! – горячо ответил Мышецкий. – Будучи виноват, человек имеет право требовать для себя наказания. Провинность, будучи не наказана, портит нравы и подрывает устои нашего общества. Знаете ли вы, пристав, о том?..
Другой пристав отнесся к рекомендации министра с должным уважением и вниманием. Сразу рассудил, что к чему… Он провел князя в комнату участка с цветами на подоконнике; в уголку стоял кожаный диван, распевала в клетке канарейка – утешительно.
– Князь, живите на здоровье… вот здесь. Довольны?
Но тут же сидел некий полицейский чин и что-то строчил.
– А как же этот господин? – показал на него Мышецкий. – Ведь я буду ему мешать, а он – мне…
– Не волнуйтесь, ваше сиятельство. Он к шести часам работу всегда кончает, и вы можете ночевать здесь спокойненько.
