и, видать, болезненный — лицо желтое.
— Давно был у брата? — спросил Македонский.
— За два дня до леса.
— Где он работает?
— Будочник, на железке.
— Как он с оккупантами?
— Дружит, — коротко ответил мельник.
— А ты?
— А на кой ляд я пришел к вам?
— Привел случай.
— А я давно ждал его — вот что я вам скажу! Дуся моей жене все выложила, а та мне. И держал муку на мельнице, и румынам брехал: машина поломалась. Вот и весь мой «случай».
Михаил Андреевич нервно потер подбородок — первый признак признания вины — и излишне бодро сказал:
— Петр Иванович! Ты нас строго не суди, время такое… Надо к брату идти. Как?
— Приятности мало. И толк выйдет ли?
…На третьи сутки Петр Иванович вернулся в отряд. Он побывал у брата, не выдавая себя; разузнал: немцы дорогу охраняют, но не особенно шибко. Подобраться к ней трудно — надо переходить шоссе Симферополь — Бахчисарай. Солдатни там туча тучей. Мельник сам чуть не попался в лапы жандармов, выручило только сохранившееся удостоверение, выданное румынским штабом.
Сведения были свежие и нужные. Но сам вопрос о диверсии остался открытым. Как же нам быть?
Иван Иванович наипростейшим образом разрубил этот сложный узел.
Он — выбритый, с белым подворотничком, аккуратный такой, что не всегда за ним наблюдалось, — неожиданно предстал перед нами.
— На парад, Иван? — подначил Македонский.
— На железную дорогу!
— Так-таки и туда?
— А что, командиры? Мы знаем дорогу, охрану, знаем, что фрицы через пятое на десятое патрулируют ветку, наконец — там брат нашего партизана! Хватит! А эшелон на воздух!
Очень убедительно говорит Иван Суполкин.
Македонский шапку назад:
— Под лежачий камень вода не бежит! Давай группу, Ваня! Ты, мельник да еще двоих.
Они шли на перегон Бахчисарай — Альма (теперь ст. Почтовая), день отлежались под кустами, а когда стемнело — пошли к дороге. Но темнота была жуткая, будто в погреб попали. Искали, искали дорогу — нет ее, и все! Утром опять в кусты, посоветовались и решили Петра Ивановича к брату послать.
Рассвело, и будка стала видна — бродили-то рядом, оказывается.
Рискованно было, конечно, Петра Ивановича посылать, но, кроме всего, уж очень животы подвело, особенно у Ивана Ивановича, любителя «подзаправиться».
Но Петр Иванович вернулся, даже буханку хлеба принес, зеленого луку в палисаднике надергал. В общем, стало веселее…
Уж если что втемяшилось в голову Ивана Ивановича — колом не вышибешь. А втемяшилось: взять да с Петром и ввалиться в гости к будочнику, а там черт не выдаст — свинья не съест!
Увидел Иван Иванович дядю и чуть тягу не дал: здоровенный, лохматый, ручищи — во!
Этот дядя накинулся на мельника, брата своего:
— Чего ты шляешься, шибздик?! Сказал тебе, уходи!
Иван Иванович на него:
— Ты вот что, милый гражданин, к тебе пришла Советская власть, и не бузи… Ребята, — это к партизанам, — будем здесь базироваться! А ты, браток, никуда не смей и носа сунуть!
Будочник только руками развел: такого нахальства он не ждал.
— Вы кто же такие будете?
— Партизаны, и твой брат Петр — партизан. А ты кто?
— Российский человек! А что Петя партизан, это чудно. Оа же Советскую власть на всех перекрестках…
— Сука ты! — Петр Иванович взъерепенился. — Не Советскую, а дураков, что вокруг нее вились. И чудно тебе, коль сам у немца служишь и водку его глушишь…
Будочник встал да с размаху кулаком Петра… Тот и отлетел в самый угол.
Иван Иванович на него автомат.
— Не имеешь права, гад! Немецкий служака, холуй! — вскипел Суполкин. Пристрелю, сволочь!
Будочник замер, даже попятился, глаза налились кровью.
— Служака, говоришь?! Такой паскуде служить, да? Ты думаешь, немца я не бил? Идем! И ты иди! — гаркнул на брата.
Забежал в сарайчик, зажег фонарь, всунул его в руки Петра, взял лопату и начал расшвыривать землю. Стало вырисовываться что-то похожее на труп.
— Смотри, партизан, смотри, Петя, на господина офицера.
— Это ты его, Гаврюша?! — ахнул Петр Иванович.
— Ударил по лицу, сволочь… А другой — под скирдой лежит. Немец-техник… Все выкаблучивался, душу теребил, паскудина… Но тот маленький, того с одного маха…
— Гаврила Иванович! Так ты сам партизан?! Давай взорвем эшелончик и в лес! А? — предложил Иван Иванович.
— Нет! Не люблю людей. Могу и начальство перебить, если не по душе. А эшелончик — дело стоящее… Я сам хотел, чего уж тут! Меня немцы на прицел взяли — чую!
Быстро и без помех подготовили полотно к взрыву, подложили взрывчатку, а Гаврила Иванович стоял на охране.
На рассвете эшелон подорвался: десять вагонов со снарядами — в сплошную труху. Снаряды рвались долго.
Гаврила Иванович сразу же ушел, даже не попрощался, а партизаны благополучно добрались в отряд.
Македонский обнял мельника:
— Видишь, и брата ты зря ругал.
— Куда-то он теперь ушел? — с беспокойством спросил Петр Иванович.
— Таких не скоро возьмешь! Будет диверсант-одиночка. Счастливого тебе пути, «российский человек»!
Заработала гигантская карательная машина: три пехотных полка облепили с обеих сторон железнодорожную линию как назойливые мухи.
Мы пытались найти лазейку, но немцы были бдительными. Они бесчинствовали, смели с лица земли домик Гаврилы Ивановича, а когда обнаружили труп фашистского техника, подвезли к тому месту заложников и расстреляли их.
И в эти-то летние дни 1942 года, когда мы отбивались от карателей, пришла беда. Нужно было собрать все мужество, чтобы не растеряться, не упасть духом от этой скорбной вести: наши войска, на которые мы надеялись, войска, чьего удара ждали весь Крым и вся страна, — эти войска, занимавшие Керченский плацдарм, потерпели поражение. Немцы заняли Керчь…
Это был удар и по Севастополю. Отрезанные Керченским проливом дивизии, попавшие в катастрофу, не смогли эвакуироваться. Как говорится в «Истории Великой Отечественной войны», «противник захватил почти всю нашу боевую технику и тяжелое вооружение и позже использовал их в борьбе против защитников Севастополя…».
Сломив сопротивление наших войск на восточной окраине полуострова, фашисты все силы бросили на морскую крепость.
И вот уже днем и ночью гудят жаркие дороги под гусеницами танков и сапогами солдат: на
