— Ша! Кто-то шкандыбает к нам!
Показался военный в непомерно длинной новой шинели, но без знаков различия на петлицах.
— Стой! — гаркнул прямо под его носом моряк.
Военный до невозможности напугался.
— Кто такой, отвечай! — нервно спросил Захар Амелинов, Все это происходило очень быстро.
— Вот иду… Своих ищу…
— Кто свои?
— Наши, конечно… Ну, советские…
И вдруг случилось невероятное: Очкарь сбросил с себя плащ-палатку оказался старшим лейтенантом, — грозно подскочил к задержанному:
— Я тебе дам «ну»! Дезертир, мать-перемать… Где фашистская листовка?
Военный без знаков различия стал белее полотна и ничего не мог сказать.
Очкарь нервно стал обшаривать его карманы, захлебываясь, кричал:
— Из-под Перекопа удрал? Отцы грудью, а ты марш-драп! Сука фашистская!
— Все отступали… И я… Я только курсы закончил…
— Признался, гад! Дезертир!
Мы были ошеломлены, все происходило с катастрофической быстротой. Я не успел опомниться, как раздался выстрел.
— За все и за всех получай! — Очкарь, как эпилептик, дергался, человек лежал у его ног мертвым.
Амелинов накинулся на него:
— Ты что натворил?
— Дезертира уничтожил. Я нюхом их чую!
Моряк успел обыскать убитого и в обшлаге рукава нашел перехваченный суровой ниткой пакетик. В нем были: удостоверение личности на имя младшего лейтенанта, медаль «За отвагу», комсомольский билет.
Смирнов поднял автомат.
— Ты кого убил, сволочь?
— Стой! — Амелинов стал между ними. — Самосуда не будет, разберемся. А ты, — он резко повернулся к Очкарю, — отдай оружие!
…Очкаря, к великому несчастью, не судили, защитил его, как ни странно, Амелинов. «Он был невменяем», — рапортовал он. Напрасно защитил. Позже, приблизительно через месяц, Очкаря послали с группой партизан на очень важное разведывательное задание. Он попал к немцам и выдал всех своих спутников.
Черного кобеля не отмоешь добела, как ни старайся.
Ни Бортникова, ни связных от него в лесном домике «Чучель» не было.
Рассказывают: на командира Четвертого района напали каратели и загнали его куда-то в район трехречья Кача — Донга — Писара. Я собрался на поиски, но меня не пустили, сказали: жди связных!
Домик стоял на перекрестке многих дорог и троп, связывал Центральный штаб с районами, подпольными группами оккупированных городов. Отсюда партизанские ходоки уносили приказы Мокроусова, доставляя сюда вести о боях, победах, поражениях.
На первый взгляд тут все мне казалось случайным, недодуманным: для чего, например, скапливать столько народу на этом крохотном «пятачке», лежащем всего в километре от довольно-таки важной Романовской дороги, по которой час назад прошла мотоколонна фашистов в сторону Южного берега Крыма?
Шум, гвалт, колгота, — не поймешь, кто здесь командует, кто подчиняется.
Амелинов вдруг куда-то исчез, моряк Смирнов нашел какого-то дружка, а я и Семенов сиротливо прижались к сырой стене — другого места не найдешь, все перезанято — и чего-то ждем.
Люди! Какие они тут разные! Сдвинуты набекрень шапки с красными лентами поперек, взгляды — знай наших! Военные, матросня, бывшие бойцы истребительных батальонов. Они все чему-то радуются, говорят в полный голос. Как же так: они же знают о гибели «Армении» — мы рассказали, а ведут себя, словно немцев из Крыма выгнали. Откуда такой оптимизм, уместен ли он? А может быть, я чего-то еще недопонимаю? На войне человеческие чувства жалость, боль, ненависть, презрение, страх — проявляются как-то особенно, а как — я еще не знаю…
По соседству дотошный морячок пристает к пожилому степенному красноармейцу, прижимающему к себе новенький автомат-пистолет, явно трофейный.
— Папаша, махнем! Даю ТТ, пять лимонок, зажигалку и флягу!
— Не приставай!
— Жалко, да? Ведь стянул небось…
«Папаша» обкладывает моряка таким сочным матом, что тот от восхищения бросает вверх бескозырку.
Вокруг смеются.
Толстощекий артиллерист который раз обращается ко мне:
— Скажи толком: дадут мне шинель аль пропадать?
Я пожимаю плечами.
— Пойми, старшина не успел дать мне шинель. Значит, я не получал.
— Тут лес, цейхгаузов нет!
— Чевой, чевой?
— Вещевых складов нет, говорю!
— Но порядок должон быть?
Я увидел Амелинова, бросился к нему:
— Как же быть?
— Ждать.
И все же в этой сумятице была и своя гармония.
Вот вошел в переполненную комнатушку высокий сероглазый человек в годах, степенный, какой-то самостоятельный. На лице глубокие морщины, а кажется моложавым. У него крепкие зубы, точные движения. Снял плащ, посмотрел поверх голов:
— Товарищ Амелинов!
Захар обрадовался:
— Дядя Дима! С новостями?
— Морячка привел. Эй, дружок! — Он повернулся лицом к входным дверям.
Оттуда вкатился плотноплечий круглолобый парень в бушлате, перекрещенном пулеметными лентами.
— Мое вам, братцы! — по-смешному запищал бабьим голосом.
Грянул смех, но Амелинов шикнул:
— Ну! — Голос у него отлично поставленный, он сразу подавил смех. Прошу ко мне! — Отыскал глазами меня: — И ты давай сюда!
Крохотная комнатушка, кровать, на ней гора подушек в красных наволочках. Амелинов присел на столик, приткнувшийся к окошечку, а мы прижались к стене.
— Ну, Дмитрий Дмитриевич, чем я обрадую нашего командующего?
Дядя Дима — Дмитрий Дмитриевич Кособродов — из-за пазухи достал пакетик.
— Лично от Павла Васильевича Макарова!
— Чем же нас удивит знаменитый адъютант генерала Май-Маевского?
Май-Маевского! Перед войной я прочитал книгу Макарова и буквально бредил тем, что узнал из нее. Большевик Макаров в роли белого капитана сумел стать правой рукой генерала Май-Маевского. Романтическая личность автора запомнилась на всю жизнь. Неужели сейчас он в лесу, в одном строю с нами? Меня взяло нетерпение, и я спросил у Амелинова:
— Макаров — тот самый?
