Надо скорее сматываться. Завтра все замаскируем — и прочь отсюда!
Я проснулся рано, что-то меня разбудило. Вдруг слышу шум, потом смех пьяный, голоса. И совсем рядом. Фырканье лошади, крик: «Эй, Аблям!», снова смех.
Разбудил ребят. Ползу на шум.
Немцы и полицаи! Полицаи грабят базу — она ниже нас, но о ее существовании я и не догадывался.
У разваленной землянки стоит пароконная упряжка, телега очень вместительна. На нее и валят мешки с мукой, хохочут, — видать, пьяны. Старик в черной куртке и постолах, шатаясь, из ведра черпает вино и подносит чуть ли не каждому. Хохот и выкрики.
Метрах в ста правее — немцы в зеленых шинелях. Они — ноль внимания на полицаев. Побросали автоматы как попало. Кто повесил прямо на дерево, кто бросил на куст. И, будто жеребцы, орут от дурной игры: солдата бьют по ладошкам, сложенным за ухом, а потом с хохотом выставляют большой палец узнай, кто ударил!
Сволочи полицаи как в собственном амбаре шуруют. Из-за них и голод и несчастья.
У нас пулемет, два автомата, гранаты. Так неужели уйдем так запросто и позволим грабить?! Нет, шалишь!
«Петро и Арслан! А ну к полицаям! Они ваши!»
А сам с Николаем Братчиковым подполз к немцам. Николая знаешь — вернее человека не сыщешь! Немцам не до нас, поднимись перед ними во весь рост за полицая посчитают. Пози цию нашел — верняк! Выбрал подходящий момент и бабахнул гранату прямо в гущу солдат. Братчиков очередью махнул. Еще и еще по разу. Перебили всех до одного. А за спиной Арслан — молодой проводник с Петром Ларионовым полицаев добивали. Постреляли всех, ни один не ушел. А было их много, только считать не стали, а скорее начали следы прятать… Сами напугались — до того много перестукали в упор. Страшно сказать! Ночами и сейчас снится.
Рота не рота, а до взвода врага на партизанской базе все же легло.
Резонанс был потрясающий. Берлин пригнал сюда собственного уполномоченного некоего майора Генберга. Именно с этого случая и всплыло имя кровавого карателя. Говорят так: прибыл майор на место происшествия, долго смотрел на труп молодого лейтенанта, уложенного томенковской гранатой, а когда поднял глаза, староста деревни Скеля и начальник Байдарской полиции — они сопровождали Генберга — от страха попятились.
Каратели хватали всех, кто попадал под руку; на машинах подвозили захваченных на то самое место, где еще лежали трупы солдат и полицаев.
Генберг согнал старост, полицейских начальников, жандармов, старейшин из татарского «Мусульманского комитета» и на глазах всей этой своры расстрелял двести пятьдесят человек, взятых на облавах, — расстрелял без следствия и суда.
«Вандерер» носился по проселочным дорогам, дрожали начальники полиции и старосты. За неделю сменили офицеров карательных подразделений, всех их бросили под Севастополь, на линию фронта.
Вообще Генберг оказался врагом серьезным. Он сразу же организовал четкое патрулирование дорог; имея неограниченные права, перекроил местные оккупационные власти, выдвинув на посты старост и начальников полиции тех, у кого руки были запятнаны кровью.
Новые пропуска для граждан, полный запрет новых передвижений.
Прибыли специальные подразделения егерей, прошедших обучение в Австрийских Альпах. Они стали располагаться в населенных пунктах, окружающих леса Чайного домика.
Все эти чрезвычайные меры, конечно, давали свои результаты. Любая попытка вырваться из леса на дороги кончалась полным провалом. Даже на самых крутых и глухих тропах, по которым могли пройти только опытные ходоки, стояли егерские секреты, они без предупреждения расстреливали будь то мужчина или женщина, старик или ребенок, партизан или мирный человек, покинувший крышу для сбора лесного сушняка.
Впечатление от дерзкого похода Томенко было двояким. Продукты, которые он доставил, всех, конечно, обрадовали, но расправа, которую учинили враги на партизанской базе над невинными, била по сердцу. Начштаба Иваненко кричал на Михаила Федоровича:
— Кто вам давал право на такую операцию?! Важно не то, что совершил, а то, как аукнулось на нашей шкуре! Посадил нас в капкан!
Красников помалкивал, приказал Томенко уйти в группу и нести свою службу, не ругал и не хвалил. Для Михаила Томенко это было хуже ругани.
Один лишь Верзулов поддержал:
— Все, Миша, правильно! Хоть круть, хоть верть, а Генберг пришел бы сюда. Уж к тому шло.
Январь бушевал. Посмотрите в зимний день с теплого и ласкового ялтинского берега на высокие горы, амфитеатром падающие к морю. Вы увидите грозные тучи над снежными крутовертями, которые никогда не стоят на месте, а будто в кипящем котле бушуют, сталкиваются, отскакивают друг от друга. От одного взгляда на зимние горы зябко станет. А как же мы, партизаны, тогда, голодные и холодные, без крыши над головой, ночью под вой ветра? Как же?
Ну, понятно в Белоруссии: бескрайние леса, болота, глухомань… Или там на просторах Украины, где можно совершать рейды; на Брянщине — с борами на сотни километров вдоль и вширь. Там понятно, а как тут, в Крыму, в горах, перебитых дорогами, окруженных городами, курортными поселками, деревнями? Как же мы жили?
Мне часто задают такие вопросы.
И я добавляю: думая об этом, не забывайте немецкую армию с боевым опытом, современным вооружением, сытую и тепло одетую, с офицерами, которым не откажешь в храбрости и силе воли. Она, эта армия, ломала себе голову: как уничтожить тысячу-другую фанатиков — а нас они так и называли, которых никакими силами из гор не выкуришь, не выманишь ни голодной блокадой, ни щедрыми посулами. Тот же немецкий комендант Ялты Биттер, убитый мастером часовых дел Кулиничем, Францию, Грецию, Италию, Югославию все прошел и везде выходил сухим из воды. Как говорят, из Рима в Крым прибыл. Уж чего-чего, а покой на южнобережных курортах обещал, утверждал уверенно: будут в этих великолепных дворцах лечить свои раны немецкие офицеры.
— Партизаны вам позволят жить на этом курорте? — спросили как-то у самоуверенного коменданта.
— Зима их спустит на берег. Они люди!
Прогноз подвел Биттера. Сложил он свои дородные кости над ущельем Уч-Кош.
Генберг знал судьбу Биттера, он не хвастался, корреспондентов близко к себе не подпускал. Фашистский каратель уделял внимание мелочам. Он действовал по правилу: сумма малых дает большое.
…В отрядах кончались продукты, доставленные Томенко. С утра дотемна падал снег, а ночью небо открывалось, и наваливался жгучий полярный мороз. Леденела душа.
Не выдерживали нервы, не выдерживало все существо твое. Давила неизвестность, тишина, — все это пострашнее лобовых атак.
Севастополь молчал.
Порой прятались в пещерах. Тут было теплее, хотя и страшнее. Монотонное шипение горящего телефонного кабеля — вместо свеч — выводило из равновесия.
Генберг может взорвать выход. Тогда нет никому спасения.
Но об этом только думали, вслух не говорили.
Один Иваненко чувствовал себя в сырой пещере, как в родной стихии. Красников видел его согнутую овальную спину. Начштаба был похож на алхимика в подполье.
Но сей «алхимик» умел сопротивляться. Он — против выхода разведчиков из района леса; доказывал: это равно гибели, Генберг только того и ждет.
Тактика была немудрой: вот проявим еще выдержку, спадут морозы, потеплеет, тропы освободятся от снега — тогда можно и рискнуть. Мол, Крым не Колыма, не всю жизнь зима.
Но безделье — панцирь, в котором задыхается все, что способно жить, бороться. Это смерть.
