Севастополь.
Пидворко на седьмом небе, он возбужден; как метеор, появляется то там, то тут, энергия у него зажигательная: на ходу других воспламеняет.
Начался марш в никуда!
Шли быстро. Летучая разведка бежала впереди групп и докладывала утешительные вести: «Тихо. Каратели не обнаружены. На дорогах обычное движение».
Но эти вести принимались по-разному. Для Пидворко — как укол морфия при почечном приступе: сразу приходит блаженно-кроткое состояние; для Томенко и его комиссара Блинова — как неожиданный провал дороги, развернувшаяся на глазах бездна, куда и заглянуть страшно.
И еще: Михаил Федорович не верил, что какая-нибудь база могла уцелеть. Как же она может уцелеть после того, что случилось: сколько немцев там перестукали!
Такое везение, чтобы и враг не видел марша трех партизанских групп, чтобы на базе были продукты и поджидали партизан, — практически невозможно.
Надо остановить этот безумный поход!
Бросился к Пидворко, отдышался:
— А не слишком ли тихо, Константин Тимофеевич?
— А что тебе — шума хочется?
— И все же! — настаивал Михаил Федорович.
— Фрицы нас не ждут! Нет человека, которого бы мы потеряли с той минуты, как был объявлен приказ Красникова. Значит, Генберг тут не зряч. Нагрянем на базы, подкрепимся и… — Пидворко посмотрел в глаза Томенко, но ничего такого, что располагало бы к полной откровенности, по-видимому, в них не прочел. — И будем действовать по обстоятельствам.
Базы… Те самые, которые «сушил» Томенко, те, возле которых он набил кучу карателей. И они целы?!
«Ловушка, да?» — вот первая мысль, которая встревожила каждого.
Решили так: основную массу оставить в районе Кожаевской дачи, а Верзулова послать за продуктами.
Так и поступили. Верзулов бросился к базам. В настороженной тишине, прерываемой редкими залпами немецкой батареи, стоявшей за пригорком, выставив тайную охрану, партизаны срочно и до отказа нагружались продуктами.
Они доставили их товарищам.
В эту ночь и надо было уходить. Но не ушли, решили все же подкрепить себя поосновательнее.
Расчет — через двое суток покинуть главную базу. Самое важное: не потерять ни единого человека, не дать врагу даже случайного «языка».
Надо понять состояние людей: после голодных дней проделали нервный марш.
А тут еды вволю. Разрешили по сто граммов спирта. Всех разморило.
Томенко вспоминает:
— И я, человек осторожный, ничего против большого привала не имел. Мы так устали!
Через два дня на рассвете с поста исчез партизан Иван Репейко. Как в воду канул — никакого следа.
Дезертировал?
Не было, кажется, никаких оснований для такого подозрения. Парень из железнодорожников, воевал, как все, как умел, был безотказен. И сушняк соберет, и землянку выроет, и на посту без ропота постоит, и голод по-мужски переносит…
Полчаса ушли на поиски пропавшего — никаких следов. Странно все же, человек — не иголка в стоге сена.
Томенко подошел к тому месту, где был пост. Ночной снег присыпал следы, но если быть поглазастее, то можно заметить небольшие углубления. Они явно вели от поста в сторону Атлауса.
Пошел по ним Томенко, метров через четыреста вынесло его к натоптанной тропе.
След человека — от поста на тропу. Сам ушел?
Томенко вдруг вспомнил сигнал, данный фашистской «раме». Постой, постой, а ведь и тогда исчезал Репейко! Правда, начальник разведки района Николай Коханчик — человек, подозрительно относящийся ко всем, кто по той или иной причине исчезал из отряда, — тогда дотошно допрашивал Репейко и ничего дурного в его поступке не обнаружил.
Прошляпил разведчик! И все прошляпили!
— Репейко предатель!
Пидворко не стал выяснять подробности.
— Тревога! — приказал поднять всех.
Но было поздно.
Сразу же затарахтели автоматы. Пули прямо-таки секли верхушки кизильника. Потом густо заработали пулеметы. Они знали, куда бить.
Ранило Пидворко, рядом с ним охнул начальник штаба группы Гуреенко.
Томенковская группа раскололась на две части. Большую увел политрук Блинов, а с Михаилом Федоровичем осталось несколько человек.
Цепь карателей прорвалась между томенковской и верзуловской землянками. Томенко с фланга атаковал ее, отбросил и залег за камнями.
Верзулов выскочил из-за пригорка, крикнул:
— В атаку! — Увидел Томенко. — Поднимай своих!
Но уже через секунду он плашмя упал на снег.
— Миша, я готов!
— Иду!
Но прийти к командиру, учителю, другу, с кем водил тяжелые составы по родной таврической степи, не успел.
Раньше его выскочили фашисты и штыками добили Федора Тимофеевича.
Томенко снял троих очередью, но в это время раздался рядом другой зовущий голос:
— Командир, меня убили!
Это проводник Арслан, Минный осколок разворотил ему живот.
Оттащил умирающего, шепнул:
— Прощай, друг!
Не было сил, не хотел подниматься, так бы и лежать, лежать. Пусть что будет, хуже не станет, куда уж хуже.
Кто-то схватил цепко за руку.
— Скорее! — Это был Братчиков. Он поднял Михаила Федоровича.
Бежали, ветки хлестали по лицам, кто-то на ходу пристал — Алексей Дергачев, свой, железнодорожник; потом кого-то сами чуть не силком подхватили: человек полубезумными глазами смотрел на все, что окружало его, и ничего не видел. Харьковчанин — так звали его в отряде. Томенко до сих пор помнит его. Все фотографию жены и двоих детишек показывал. И еще всем говорил: «Я с самого ХТЗ!»
Эти безумные глаза напугали Михаила Федоровича больше, чем свист пуль, которые вихрем носились повсюду.
— Вон немцы! — Братчиков показал на бугорок. Там стояла кучка фашистов.
Кинулись влево — обрыв! Первым прыгнул Томенко. Катился, не помня как, очнулся от удара в бок: харьковчанин плюхнулся на него. Братчиков и Дергачев не отстали, но оказались немного левее.
Сверху ударили очередями, но не доставали — скрывал уступ. Можно было переждать в этой «мертвой» зоне, однако каратели нашли спуск — они знали тропы получше партизан.
Пришлось снова бежать. Завернули за уступ и наткнулись на убитых фашистов.
— Взять автоматы и гранаты! — приказал Томенко. Он становился более хладнокровным; перенасытясь всем, что было с ним сегодня, понял: бежать бесполезно.
Мелькнули тени карателей. Харьковчанин было рванулся, но Томенко силой остановил его:
— Стой!
