— А львы в этих джунглях водятся? — Потом я стала вполголоса напевать песню, которую сочинила в Лейдене. — «Ведь рядом из Львиного Ока, не боюсь я Львиного Ока, ведь сама я Львиное Око!»
— Что? Сомневаюсь, любовь моя. Там водятся только тигры. Тигры сойдут? — шутливо- снисходительно спросил Руди.
— Сойдут, — закивала я радостно. — Тигры сойдут.
Он был душка, мой Руди. Терпеливый, милый, добрый и ужас какой внимательный. У него была лишь одна дурная привычка: он все время грыз ногти или теребил усы. Иногда он делал одновременно то и другое. Я пыталась отучить его от этого, но он говорил, что слишком стар, чтобы менять привычки.
Пароход скользил по глади моря, и Руди указывал на зелень равнин и болот восточного побережья Суматры. По его словам, климат там нездоровый. На противоположном конце острова — Паданг, центр кофейной торговли.
Руди утверждал, что настоящего кофе я еще не пробовала.
Когда мы достигли широты 0° и долготы 103°, к нам — мы стояли у поручней — подошел страховой агент. Это был натурализованный американец германского происхождения. Он стал уговаривать нас приобрести американский страховой полис.
— Это выгодное дело, — повторял он убежденно.
Я побежала на нос, чтобы первой очутиться «южнее экватора», и в эту минуту подул свежий ветерок. К чаю у нас были бананы. Я вновь и вновь повторяла, до чего же мне нравится в Южном полушарии.
В ту ночь мы с Руди занимались любовью «южнее экватора». Мне казалось, что сделать своего мужа счастливым нетрудно где бы то ни было. Надо только позволять ему удовлетворить свое желание, когда он этого захочет. Тогда он будет в восторге и страшно признателен.
Руди сказал, что я «удивительно покладиста», и это ему по нраву. Он много ласкал меня до и после акта, и я ощущала приятное возбуждение. Когда он оставлял меня в покое, возбуждение проходило.
Пролив Бангка кишел парусными лодками, похожими на пиратские суда. Я воображала, что меня захватили в плен и продали в рабство. Было жарко, и разговаривать не хотелось. Солнце, отражаясь в водах Яванского моря, сверкало так ярко, что мне стало нехорошо, и Руди отправил меня в каюту.
— Разденься совсем, прикройся лишь простыней, — посоветовал он.
Сначала я легла, не сняв нижней юбки, но потом, очутившись под простыней, сняла с себя все. Было так жарко, так невыносимо жарко.
К моей досаде с палубы спустился Руди. Вместо того чтобы оставить меня в покое, он сорвал с меня простыню. Потом привязал веревку к опахалу, оно покачивалось взад и вперед, направляя на меня поток воздуха. Я в смущении прикрыла одной рукой груди, другой — низ живота. Еще никто не видел меня обнаженной, и я надеялась, не увидит. Это грешно. Я и сама-то на себя редко смотрела.
— Вам следует научиться охлаждать себя, леди Мак-Леод, — произнес Руди как ни в чем не бывало, этим немало шокировав меня. — Даже королева-мать разделась бы донага ради того, чтобы ощутить прохладу от опахала. Жена губернатора и та разоблачается догола, а она толстая как свинья.
Разговаривая, он даже не смотрел на меня, словно подобное занятие было для него делом таким же обыкновенным, как чаепитие.
— Говорю это не по собственному опыту, Боже упаси. Просто здесь знают друг о друге все. Сама убедишься. Стоит тебе чихнуть в Батавии, как в Джокьякарте станет известно, что у тебя насморк. — Он уселся в бамбуковое кресло возле низенького столика, стоявшего под единственным в нашей каюте иллюминатором. — Смею заверить: второй помощник капитана сию минуту известил старшего помощника о том, что госпожа Мак-Леод принимает воздушные ванны нагишом.
— О Руди, — простонала я. — Прошу тебя… не надо.
Он бросил мне простыню, и я завернулась в нее.
— Ты привыкнешь, Герши. Все привыкают. Ты узнаешь, что собой представляют голландцы, эти чопорные, ограниченные, скаредные ханжи кальвинисты, только тогда, когда увидишь их в мусульманском раю. То же самое можно сказать и о голландках. Тебя же не шокирует, когда ты видишь детей, бегающих нагишом.
— Смуглая кожа похожа на шелковую одежду, — заметила я.
— Неужели? Не вздумай об этом говорить. У нас есть свой этикет. Послушай, Герши, следуй моим указаниям, пока не осмотришься. Здесь своеобразная обстановка. Мы живем, руководствуясь голландским правом, законами Магомета и моралью Корана. Мы здесь совсем другие.
— Ты тоже другой?
— Не вполне. Пью больше, так-то. Климат тяжелый, но я un type anglais [14]. Вернее, я шотландец. Я считаю, что моя жена принадлежит мне, имей в виду. Отправляясь на обед, я надеваю мундир, а вечером играю в теннис, чтобы быть в форме. Я люблю опрятность и не позволю тебе стать неряхой.
— Разумеется, — отозвалась я.
— Кое-кто ненавидит меня за это, — продолжал он, глядя рассеянным взглядом в сторону.
— Разве может тебя кто-то ненавидеть? — возразила я.
— Все друг друга ненавидят, — погрустнев, произнес Руди. — В здешних местах страсти кипят.
— Неужели и меня будут ненавидеть? Я не хочу этого.
— Жены офицеров будут ненавидеть потому, что ты красивая, а мужья — потому что моя. Туземцы — потому что ты белая. Но это не имеет значения. Вопреки любви и ненависти мы держимся друг за друга и живем превосходно. Я имею в виду нашу компанию.
Я поняла, что он имел в виду под фразой «наша компания». Это понятие включало офицеров, штатских чиновников, туземную знать и иностранцев — британцев, японцев и немцев. Китайцы и арабы — даже те, кто обладал большим состоянием, — не принадлежали к «нашей компании». Их причисляли к «чужим» — рядовым малайцам, туземцам и прислуге.
Я поинтересовалась у Руди, буду ли я жить во дворце и будет ли у меня множество слуг. Он заверил, что да.
— Получая безобразно маленькое жалованье, мы живем как безобразно богатые люди, поэтому нужно быть начеку, — сказал он.
Я так увлеклась разговором, что не заметила, как с меня соскользнула простыня. Прежде чем я успела прикрыться, я посмотрела на себя как бы со стороны. Эталонов для сравнения у меня не было, не считая статуй, но мне показалось, что я очень привлекательна, несмотря на то что груди у меня смотрели вниз. Но когда я легла вечером спать, хотя стало жарче обычного, я надела ночную сорочку.
Готовясь к высадке на берег, я натянула на себя юбку из шотландки с расцветкой клана Мак-Леодов, которую дала мне Джинна, и такой же расцветки берет. Руди облачился в парадный мундир, прицепил саблю; страховой агент сказал, что более красивой супружеской пары он еще не встречал.
Из-под поверхности моря вдруг словно выросли горы. Их похожие на вулканы вершины четко выделялись на бледно-голубом небе, по которому плыли легкие облака. Маяк, установленный на небольшом островке, сиял ослепительной белизной, вдоль берега выстроились шеренги высоких пальм. Пакгаузы из гофрированного железа имели отталкивающий вид, но в здании таможни мы задержались всего на несколько минут, после чего сели в поезд с симпатичными вагончиками. Нашего американского знакомого немецкого происхождения задержали, и он опоздал на поезд.
— Бедняжка, — заметила я.
— Мы не любим иностранцев, — отозвался Руди. — Они болтают о подневольном труде, тирании голландцев и прочей ерунде. Малайцы — лентяи, каких свет не видывал. Люди они милые, но портить их нельзя.
Из окна вагона я разглядывала деревню. Хижины, плетенные из ветвей, наподобие корзин, стояли на высоких столбах. В пыли возились ребятишки, ходили женщины в ярких ситцевых саронгах, из платков, привязанных за их спинами, выглядывали малыши. На фоне неба выделялись силуэты склонившихся кокосовых пальм. Изумительное зрелище!
В Старой Батавии останавливаться мы не стали: по словам Руди, с наступлением темноты белым людям здесь опасно находиться. Яванская лихорадка успела погубить восемьдесят тысяч моряков и солдат и миллион других белых, прежде чем выяснилось, что с заходом солнца следует покидать низины и подниматься в горы. Мы ехали по старому городу на «садоэ» — двуколке, в которой ездоки сидят спиной
