американец. — Но не сможете ли вы мне сообщить что-нибудь о ее любовниках? Один актер по имени Лу Телледжен, считающий себя более неотразимым, чем сам Дон-Жуан, утверждает, будто был любовником Мата Хари, пока не застал ее в объятиях женщины. Можете ли вы подтвердить это? Она была лесбиянкой? Это мне чрезвычайно любопытно узнать.
— Убирайтесь вон! — произнес я, чувствуя, как наливается кровью моя лысина.
— Как вы считаете, питала ли она склонность к лицам женского пола? «Тайме» не боится смотреть правде в лицо, хотя мы и не печатаем всего, что нам известно.
— Ложь! — завопил я. Потом спокойным голосом прибавил: — Я не хочу о ней говорить. Прошу вас уйти и оставить мою девочку в покое.
— Извините за беспокойство, — сухо произнес репортер, пряча карандаш и блокнот.
Мне бы следовало расхохотаться, а не расплакаться. Что может быть гнуснее историй, которые уже появились в прессе, особенно в «Американском еженедельнике» и в лондонской газете «Дейли экспресс»! «Нью-Йорк таймс» лишь с умным видом повторяла те же домыслы.
А вчера я прочитал сообщение, из которого понял, что Герши бессмертна. 8 сентября Германию приняли в Лигу Наций. В заметке в той же газете, из которой я об этом узнал, сообщалось о некоей Эльспет Шрагмюллер. «Есть основания предполагать, — прочитал я, — что она была Мата Хари». Мата Хари.
Да здравствует Мата Хари!
IV
ГЕРШИ. 1878–1880 годы
Помню старинную испанскую карту Голландии и Бельгии, которая висела на стене шляпной лавки моего отца в Леувардене. На ней был изображен лев. Бельгия была брюхом зверя, Брабант — грудью, а наш Фризский архипелаг — его головой. Это обстоятельство казалось мне очень важным.
Если папа был один, когда я к нему заходила, он усаживал меня на прилавок и поворачивал лицом к карте. Адам Зелле был невысоким человеком, смуглым, как цыган. В ту пору он был худощавым, хорошо сложенным и очень вспыльчивым. Мои младшие братья боялись его. Я — нет. Отца я боготворила.
— Сокровище мое! — говаривал он, поднимая меня на прилавок и поглаживая по спине. — Взгляни! Видишь, где ты находишься, Герши? Где ты родилась? — Затем тыкал пальцем в карту, показывая на Леуварден: — В Львином Оке.
Я появилась на свет в Львином Оке! Мысль эта вызывала у меня восторг. Львиный Бог, который был моим отцом и моим домом, имел один глаз, и я была дитя этого глаза. Зеница Ока Льва, центра моей вселенной.
— Посмотрев тебе в глаза, утонуть можно, — говорил папа. — О чем ты думаешь? Скажи мне, Герши, о чем это ты думаешь?
Никто не мог заставить меня ответить. Упрямицей я никогда не была. Я была послушной девочкой, «милым» и «счастливым» ребенком, но, когда мне не хотелось отвечать, я безмолвствовала. И вопрос отца научил меня понимать силу и значение молчания. Отец постоянно задавал этот вопрос, но я никогда на него не отвечала.
Если отца подменял мальчуган-посыльный, он огибал угол, шел со мной по улице, поворачивал еще за один угол и приводил меня к узкому фасаду дома, в котором мы жили. Там, почти не выходя из комнаты, закрыв глаза куском ткани, лежала мама.
Когда мы приближались к нашему жилищу, папа принимался сетовать: «Черт побери. Женишься на самой красивой блондинке, и вот поди ж ты! Ты, Герши, чернявая и крепкая, как и я. Мы с тобой похороним всех блондинок в Голландии. Но к тому времени пройдут лучшие годы жизни. Никогда не выходи замуж за блондина. Запомни мои слова».
Моя мама, урожденная Антье ван дер Мейлен, тоже жаловалась:
«Никогда не выходи замуж за красавца, если он ниже тебя ростом», — внушала она мне. Но я не обращала внимания на наставления родителей. Правда, слова эти я запомнила, и когда мне исполнилось пять лет, они начали придерживать языки.
Мама вечно заставляла меня делать то, чего я не желала. Если я хотела пойти на кухню с Изабеллой, старшей поварихой, она велела мне идти на улицу. Стоило мне обуться, она меняла свое решение и приказывала остаться дома. Когда я снимала свои деревянные сабо, они с грохотом падали на мраморный пол. То была единственная форма протеста. Я роняла их таким образом, чтобы они производили звук «тук- тук», «тук-тук».
Мы не могли себе позволить завести гувернантку. Что же касается прислуги, мама боялась их дурного влияния. Она также не разрешала мне ни играть с соседскими детьми, ни болтаться без дела. Однако если я проявляла излишнюю активность, она требовала, чтобы я «утихомирилась». После того как родился Ян, я любила нянчиться с ним, осторожно поддерживая ему головку. Стоило мне вынуть брата из колыбельки, мама приказывала положить его назад; если же я не подходила к ребенку, заставляла меня взять его на руки.
Я не противилась. Я была очень послушной и терпеливой девочкой. Мое послушание очень огорчало папу. Он старался как-то встряхнуть меня, и, чтобы угодить ему, я его задирала. Однажды, когда он рассказывал мне, как я появилась на свет в городе под названием Львиное Око, я закричала: «Я львенок, я маленькая львица» — и расцарапала своими коготками его румяную, гладко выбритую щеку. Из царапин потекла кровь, он меня поколотил, и я с радостным воем кинулась домой.
Мама подняла меня на руки и прижала к груди. Она редко ласкала меня. Когда я пыталась сесть к ней на колени, она внушала мне, что воспитанным девочкам не к лицу вести себя словно глупым котятам. Но на сей раз она стала качать меня, а я принялась выдавливать из себя слезы и икать, продлевая минуту блаженства.
— Но ведь товары в лавке — это не игрушки, Герши. Папа вкладывал в них деньги.
— Дело вовсе не в этом, — ответила я, прижимаясь к матери. — Он разрешает мне играть. Говорит, что золото и серебро идет к моим волосам — у меня волосы испанки, а вот фризским дамам фризские головные уборы не к лицу.
Слова эти мне очень нравились, и я вздумала рассказать об этом маме.
И напрасно. Мама опустила меня на пол со словами:
— Выходит, ты что-то натворила. Никогда не выводи из себя вспыльчивого мужчину, Гертруда. Ступай и веди себя как следует.
Когда мама называла меня Гертрудой, я очень огорчалась. Забрав к себе двух младших братьев, я ласкала их и успокаивалась.
Мама рассказывала, что, чувствуя близкий конец, ночью она подходила ко мне и целовала меня сонную. По ее словам, она не находила меня красивой. Но я тревожила ее. Она невольно донимала меня днем и жалела ночью. Я была простодушной и добросердечной девочкой. Была послушной. «Почему же, — спросила я себя, — она в чем-то подозревает меня и за меня беспокоится». И застонала при этом.
По-моему, родители обрадовались, когда я пошла в школу. Вопреки обычаю, ни папа, ни мама не стали меня провожать. Мама лишь спросила, не страшно ли мне идти домой одной, но я промолчала.
Все мне было интересно. Столько детей и рослая толстая ведьма-учительница. Вечером я сказала Яну, что ведьма упрячет самого бестолкового ученика в печь и там его никто не найдет. Возвращаясь в синих сумерках домой, я прибежала в лавку к отцу.
— Они склеены, vader[4], склеены! — запыхавшись, закричала я, сообщая ему о своем открытии.
Отец громко и весело рассмеялся. Он был доволен тем, что, как и в прежние времена, сиденья прикреплялись к передней части парты. Он решил «покатать меня на карусели». Я уже считала себя большой и сама никогда не просила его об этом.
Когда мы вышли на улицу, отец приподнял меня и принялся крутить вокруг себя. Потом бережно поставил на ноги. Тотчас собралась толпа ребятишек, выросших точно из-под земли, и папа крутил всех по очереди.
