причинила бы Джефри никакого вреда, а сделала бы много доброго. И не племянник, а его дядя находился в опасном возрасте.
Дядюшка Роберт Босток узнал о существовании Мата Хари. Подобно отцу Армана в «Камилле», он решил откупиться от нее.
— В чем же вы меня обвиняете? — высокомерно спросила Герши. — В том, что я соблазнила вашего племянника или хочу выйти за него замуж? Или в чем-то еще?
— Вы светская женщина, — начал было дядюшка Роберт, но потом запнулся. Вид у него был довольно глупый. — Послушайте, разве я не прав? Хочу сказать, вы одеваетесь как светская дама и все такое, но на нее не похожи. Этакая милашка.
Роберт Джефри Мортимер Лей Босток был одним из самых крупных мужчин, каких я встречал на своем веку. Он был не только необычно высок, но еще и громоздок. Он был не толст, а широк в кости. Ходил так, словно боялся удариться головой о косяк, и, как бы стесняясь своего роста, нагибал голову. Вперед или назад. В опасении, что мебель не выдержит его тяжести, он редко садился. На широком рыхлом лице Бобби сверкали маленькие карие глазки, волосы были густые и растрепанные. Все его развлекало или так казалось со стороны, и он постоянно произносил! «хо» или «хо-хо», хотя шуток не понимал.
Бостоки были владельцами обувных фабрик. Фабрики эти находились на севере Англии, и члены семейства жили поблизости друг от друга в собственных домах. Насколько я понял, родственники Роберта были людьми нормального роста. Они никогда не «высовывались», хотя двух представителей нескольких последних поколений Бостоков возвели в рыцарское достоинство, но семейство было раздосадовано единственным посторонним унаследованным штаммом, влившимся в их алую кровь. В каждом поколении появлялся поэт.
— В моем поколении таким поэтом был я, — сказал Бобби, моргая и похохатывая. — Поэтому меня отправили учиться на юридический факультет. Из обувщиков поэты, как правило, не получаются. Поэтому мы их используем по-другому. Не всем же быть обувщиками. Но у юного Джефри особая проблема. Он унаследовал не только поэтический штамм, но и штамм обувщика. Ясное дело, из него получится превосходный фабрикант, но ему надо преодолеть в себе поэтическое начало. Вот я и приехал за ним, чтобы сплавить его на годик.
«Сплавить на годик». Таким необычным способом Бостоки разрешали возникавшие у них проблемы. Так сказать, Wanderjahr[82] за рубеж для поэтов. Чтобы выбить дурь из головы. Как правило, это помогало.
— Дедушка переусердствовал и застрял в Лондоне, где женился на певичке из хора. Вот так. Вот как бывает. — И Бобби поднял свою ножищу. — Но все, знаете ли, обошлось. Певичка эта нас полюбила, а мы ее. Была такая шустрая, как сверчок, дожила до девяноста лет. Так что вот так. А моя жена из местных, но иногда мне кажется, мы ей не очень-то по нраву.
— Может быть, вам повезет с танцовщицами, — лукаво заметила Герши. — Когда вы на ней женились?
— На моей жене? После своего возвращения из годичного путешествия. Но, знаете, я все время помнил про нее. Так и видел перед собой. Ни на минуту не забывал. Она меня тоже, — вздохнул Бобби. — Все свои стихотворения я ей посвящал.
— А что если Джефри меня не забудет?
— Забудет, это точно, — заверил ее дядя Роберт.
— Не забудет, если я этого не захочу, — с легкой угрозой проговорила Герши.
У него был такой встревоженный вид, что она откровенно заявила:
— Послушайте, Monsieur l'Oncle[83]. Я прекрасно понимаю, что ваш племянник еще младенец. Я вдова Маргарита Мак-Леод. Он очаровательный мальчик и пишет очень славные стихи, но, если хотите, я оставлю его в покое. И вас тоже.
— Ну, зачем такие крайности? — с облегчением проговорил дядя Роберт. — Вы милая дама, мадам, простите, если я подумал о вас не так, как следовало. Почему бы мне не пригласить вас с этим юным мошенником отобедать? Показать ему, в конце концов, что я не такой уж сухарь.
После того как Герши стала обращаться с Джефри как с маленьким мальчиком, он быстро стушевался. Но с дядей Робертом этого не произошло. Он отправил юного племянника в Италию, но сам туда не поехал («Получил нагоняй. Без меня обойдется»). Он сам попался на удочку, проглотив и крючок, и леску, и баядеру, и леди Мак-Леод.
Был ли он влюблен? Этот верзила из Нортгемптоншира был тщеславен, глуп и похож на теленка, взбрыкивающего и мечтательного.
— Таких, как она, я еще не встречал, — заявил он, взмахнув трубкой и опираясь о каминную доску. Должно быть, у английских обувных фабрикантов водятся денежки, если Роберт купил для Мата Хари вторую по величине виллу в Нейи и обставил ее дорогой мебелью.
В те дни, когда прислуга уходила домой, стряпала Герши. Вот почему на ней был передник. Бобби- мой-мальчик, как звали дядю Роберта домашние, а вслед за ними и Герши, ел что попало, точно глотатель шпаг. К счастью, он оказался тонким ценителем вин и портвейна, поэтому я уцелел, когда меня пригласили к столу.
Вместе с ним Герши копалась в саду, надев широкополую шляпу, а после обеда в обществе Бобби ежедневно каталась верхом в Булонском лесу. Даже говорить она стала, как пастушка. Должен признаться, вид у нее был цветущий и выглядела она душещипательно счастливой.
— Прежде я не знала, что такое любовь, Луи, — проговорила она, глядя на меня удивленно расширенными глазами. Грусть, которая постоянно чувствовалась в ней, отступила далеко на задний план, превратившись в тень на дне колодца ее счастья. — А она в том, чтобы угождать возлюбленному. Это сказочное ощущение! Когда он говорил: «спасиб, даая», это гораздо восхитительнее крика «браво», вырывающегося из тысячи глоток зрителей, вскочивших на ноги. — Затем она процитировала отрывок из песни, которую иногда тенором пел Бобби, с таким видом, будто это шедевр поэзии, — «В моем-то возрасте забыть про кабаки!»
Все, что Герши говорила и делала, приводило Бобби в восторг. Даже когда она была не в духе или устраивала сцену (для его же блага), Бобби лишь произносил: «Хо» и «Какой темперамент!», покачивая при этом круглой головой.
— У девочки есть характер. По ее словам, яванки ужас как вспыльчивы, но зато и отходчивы, — объяснил он мне с важным видом, а потом добавил: — Надо же, мне досталась девочка, в жилах которой течет кровь туземных королей!
Спали они на втором этаже на огромной двуспальной кровати, которая служила им верой и правдой.
— Я очень люблю свою жену и Kinderlein[84], — сказал Бобби, смешивая хороший французский язык и плохой немецкий (это осталось в нем от школы и «года странствий»), — но я был таким олухом. Думал, что любовь — это пустяки, а сочинять стихи и жить по- людски — ерунда и чушь. Когда твоя жена чуточку умней тебя, то такому простому парню, как я, это не очень-то льстит. Маргарита — совсем другое дело! С ней чувствуешь себя на десять футов выше и совсем мальчишкой. Шикарное ощущение! Счастливее меня никого не сыщешь!
С этими словами он выпрямился, став похожим на огромную гору, потом нагнулся ко мне. Лицо его, круглое, как воздушный шар, от смущения было алым, будто цветущая роза — так бы он выразился.
По пути в Испанию из Италии вернулся Джефри.
— Хорош наставник! — сказал он мне, неуважительно, но без досады отзываясь о дяде. — Должен признаться, я не в обиде на бедного старого придурка за то, что он скакнул налево, хотя Герши я застолбил первым.
— Только и всего? — спросил я осторожно. — Неужели это только скачок налево?
Я вздумал сомневаться в том, что мне было давно известно. Но в англичанах нет рационального начала.
Джефри успел посерьезнеть и поумнеть.
— А как же иначе? Бедный старикан. Он не любит, когда ему говорят правду. Впрочем, я тоже. Лишь война спасет нас с дядюшкой Робертом от Нортгемптоншира. Что касается меня, то, если я не умру молодым, можете быть уверены, хо, что стану обувщиком, нравится мне это или нет. Впрочем, со временем
