— А пусть хоть все выбросят! — отрезал Поляков. — Теперь это их товар и пусть с ним делают, что хотят.
Честно признаться, никто не ожидал от него такого равнодушия к своему детищу — Юрий Поляков слыл в писательских кругах честолюбцем.
— Тебя осудят потомки за погибший шедевр! — подливал Рок масла в огонь. — Ведь как-никак твой роман — произведение искусства, пусть не самое удачное произведение, но это книга начинающего солдата, это окно в солдатский мир, это двадцать тысяч маленьких окон в души русских солдат, окон, которые могут оказаться на помойке или в макулатуре…
— Слушайте, братцы, что вы хотите от меня? Я сейчас весь в телевидении, плевать мне на этот тираж… Будет людям нужно — переиздадут! — отбивался Поляков. — Ну что я должен мчаться в этот подвал, вытаскивать книги и заманивать прохожих тем, что продам по рублю да еще вдобавок поставлю автограф? Утопия! И прохожие того не стоят, и потраченное зря время. Читатель должен сам в муках найти своего писателя. А если эти книги в подвале не найдены читателем, так гори они огнем, такая им начертана богом судьба. Ничего не попишешь.
…На другой день сто солдат с лопатами и ломами взяли с боя сугробы, завалившие Воздвиженку. Они яростно скалывали лед с тротуаров, эти неистовые читатели Юрия Полякова, но он даже не пришел посмотреть на их подвиг. А ведь у него был шанс завоевать не только умы, но и сердца своих читателей. Честно признаться, у Рока даже отпало желание продвигать оставшиеся «Сто дней до приказа», оплаченные за уборку мусора их соседом Афанасьевым. И когда в одной из воинских частей Року предложили за тираж Полякова старенький микроавтобус «РАФ» на ходу с запасом запчастей на все случаи жизни, он тотчас согласился. Микроавтобус брал на себя тонну книг, он сотни раз выручал их при скупке «слива», его можно было использовать как склад, а подняв заднюю дверь, Рок превращал его в торговую площадку наподобие лотка.
2
Изучение географии читательских интересов — презанятнейшее дело. На перекрестке Нового Арбата, Никитского бульвара, Воздвиженки и площади Арбатские Ворота — совершенно разный читательский спрос. Можно подумать, что здесь ходят абсолютно другие люди, с разными интересами. Если на Новом Арбате покупали главным образом деловую литературу, книги по менеджменту, по бухучету, по ресторанному бизнесу, оксфордские учебники английского языка «Хэдвей» семи ступеней или «Как изучить итальянский за три недели», относясь совершенно равнодушно к романам Бориса Акунина и Владимира Сорокина, и уж тем более никогда не слыхивали, кто такие Николай Погодин, А. Эртель, В. Розанов, то на площади Арбатские Ворота, у метро «Арбатская» публика, направлявшаяся в спальные районы, была прошибаема на «патриотическое» чтиво. Сюда забредали интеллигентные старички, грациозные старушки в очках с модной оправой, не утратившие углубленной пристальности глаз, живо реагирующие на Костины шутки, хохмы, прибаутки без тени заносчивости, способные понять и разделить юмор в отличие от одурманенных деловитостью москвичей. Через два месяца у них уже возник свой стойкий покупатель на книги «по десятке». Костя вдохновенно рассказывал зевакам, какой потрясный мужик был историк, кавалергард, дуэлянт и рубака Кондратий Биркин, не попавший ни в Советскую литературную энциклопедию, ни в энциклопедию тридцатых годов, ни в букинистические каталоги былой Москниги, историк, запрещенный царем и коммунистами за крамольные мысли, веселый нрав, смелый и дерзкий ум. Рассказывал о не включенном ни в один каталог русском историке Елистрате Классене и его книге «История русов до рождества Христова», изданной в 1854 году.
— Биркин впервые показал, — распространялся Костя, — что всю русскую историю написали немцы при императрице Елизавете, немке. Она этих историков привезла в Петербург, подарила им дома, снабдила деньгами, дала выгодную ей оценку событий. «Великими русскими историками» стали Миллер, Шлецер и Байер. Ломоносов за смелую критику этих историографов дважды изгонялся из Академии наук. То, что заложили в основу русской истории Миллер, Шлецер и Байер, считается сегодня безусловной, непререкаемой истиной. На основе их трудов была написана «История государства Российского» Карамзина, Погодина, Ключевского, Соловьева, Ничволодова… Можете вы себе представить американцев, изучающих историю США по трудам русских или китайцев? Вот поэтому Россия сегодня и не Америка.
Заинтригованный читатель листал Биркина, потом неторопливо доставал кошелек:
— Дайте два трехтомника Кондратия. Один комплект подарю другу. Надо же, я и не знал, что Елизавета была немка… А Иван Грозный, он тоже был немец?
— Да вы доподлинно узнаете все у Биркина, спешите домой и садитесь немедленно читать, — с мягкой полушутливой улыбкой провожал покупателя Костя.
Две верхние полки стеллажа на арбатской точке занимали у них попавшие в «слив» замечательные старые русские романисты. Сорок пять забытых при коммунистах имен. Советскому читателю был знаком из них только Дмитрий Лукич Мордовцев по изданному в макулатурной серии роману «Княжна Тараканова». Остальные его сорок два романа идеологи КПСС посчитали вредными для народа. Вредными полагались и прекрасные романы Льва Жданова «У порога трона», «Императрица Елизавета и ее двор» и тридцать восемь других романов. Вредным нарекли автора шестидесяти трех романов Осипа Шубина и автора трехтомника «История раскола на Руси» Лопухина. Вредным сочли графа Салиаса, автора пятидесяти двух романов, вредным слыл Мережковский. Россия восьмидесятых «изучала», познавала, открывала для себя русскую историю главным образом по Пикулю. Его успех был вызван читательским голодом, искусственно созданным вакуумом. И как только вакуум исчез, как только начали переиздавать авторов, у которых Валентин Саввич не брезговал позаимствовать не только сюжет, но и названия некоторых романов, как, например, «Слово и Дело» Георга Борна, немца, жившего в России и написавшего двадцать романов из русской истории, интерес к Пикулю пропал, развеялся миф о его феномене. И все романы Пикуля попали в «слив». И если Лев Жданов, Осип Шубин, Мордовцев, Салиас, Монтепен и другие знаменитые романисты за одно лето исчезли из «слива» и с лотков благодаря Косте и его пропаганде, то Пикуль в «сливе» застрял надолго. Они делали все, чтобы «продвинуть» его романы, лично Року Валентин Саввич был симпатичен как человек, как неистовый труженик, как фанат своего ремесла, хотя вещи его были скороспелы, интрига лежала на поверхности. Он влобовую преподносил исторические факты, пытаясь открыть народу Америку, а в романе надо выстраивать рождение этих фактов, полагал Костя.
У лотков наших героев частенько толпились разговорчивые читатели, приходившие не только купить что-то «свеженькое» из «слива», но и поспорить. Приходил страстный читатель, преподаватель из Гнесинки Ковальчук, профессор экономики Подгузный, писатель Юрий Борев, автор пяти томов «Анекдотов», тоже попавших в «слив» и продававшихся на арбатских стеллажах. Они посмеивались, когда Костя рассказывал зевакам, кто такой был Лев Жданов, гвардейский офицер, дуэлянт, картежник, строчивший романы по ночам, выкравший из Петербургского архива часть бумаг, нужных для работы над романом, и вернувший их через год; впрочем, за это время никто их не хватился и даже не знал о пропаже.
В Костиных рассказах каждый писатель становился человеком во плоти, из крови и мяса, со своими страстями, пороками, чудачествами, и книгу покупали не столько ради текста самого романа, сколько ради личности автора.
— Но почему же этого замечательного Льва Жданова не издавали раньше? — удивлялась домохозяйка с двумя набитыми авоськами, купившая три романа дерзкого дуэлянта и покорителя дамских сердец. — Я бы забрала все его книги, но тяжело нести…
— Он не нравился Суслову из-за нелюбви к евреям. Лев Жданов был радикалист. Ярый славянофил, он не любил немцев на русском троне…
— А что, Суслов перечитал все эти романы?! — воскликнула заслушавшаяся Костю студентка. — Неужели он успевал перечитывать и запрещенных историков — Погодина, Классена, «Велесову книгу»? Почему он решал, что нам читать, а что не читать?
— У него были штатные читчики. Был целый комитет по цензуре, фильтровавший, отсекавший, кастрировавший не только все русское наследие, но и Геродота, Страбона… — вступил в разговор
