– Да, – подтвердил мнение жены Эверарди, – у вашего приятеля нет вокальных данных, какие я обнаружил у вас... Скажите ему сами, как офицер офицеру, что его жиденького, слабого тенора не хватит даже для ругани с матросами!
Не странно ли, что два мичмана, одногодки и однокашники, почти одновременно покинули флотскую службу в чинах лейтенантских? Оба они одновременно совершили крупный дисциплинарный проступок: Унковский самовольно сыграл Мефистофеля, а Фигнер без дозволения начальства женился на какой-то итальянке без роду-племени.
– Куда ж ты теперь, Коля? – спросил Унковский.
– Я... в Италию, – подавленно отвечал Фигнер. – Если не повезло с голосом в Петербурге, может, его иначе оценят в Мекке певцов всего мира – в Милане... Еду!
Их судьбы разошлись. Николай Владимирович, выйдя в отставку, женился. Спутницей его жизни стала Александра Васильевна Захарьина, ученица Леопольда Ауэра. В приданое она принесла мужу старинную скрипку работы знаменитого Амати.
Начиналась жизнь скитальца, бродячего артиста.
Еще никто не пытался объяснить, почему русская сцена – оперная и драматическая – из года в год пополняла когорту Аркашек и Несчастливцевых за счет блистательного корпуса российского офицерства. В самом деле, что толкало этих поручиков армии и лейтенантов флота к тому, чтобы, скинув позлащенное бремя мундиров, облачиться в рубище безвестного актеришки, ездить из города в город, терпеть нужду и отчаяние, заведомо зная, что иллюзия славы призрачна, а пенсии под старость все равно ни от кого не доплачешься.
– Актерский рубль – копейка! – говорили они.
Время было для актеров безрадостным. В театрах столицы не начинали премьер, пока не появится семья императора, а театры провинции не смели поднять занавес, пока губернатор не займет своей ложи. Был, правда, один случай в Казани, когда режиссер осмелился не ждать опоздавшего губернатора. Но это ему дорого обошлось. Губернатор Скарятин вызвал режиссера в ложу и выбил ему два передних зуба:
– Вот теперь выводи Фауста в сад Маргариты...
После чего к рампе вышел Фауст, с чувством пропев:
Петр Михайлович Медведев – это величина... Человечище крупный, актер маститый, “король и громовержец” театральной провинции. Держал тогда антрепризу в городах на Волге. Актеры его боготворили. Не побывав у Медведева, актеру из провинции трудно было попасть на столичную сцену. Требовал он жестко, но платил щедро. Под его антрепренерским жезлом созревали таланты Савиной и Стрепетовой, Давыдова и Варламова, а скольких певцов... скольких певиц!
Казань по вечерам освещалась еще керосином и свечками, но город имел университет.
Весною 1885 года Медведев сказал дирижеру Палицыну, что ему не хватает хорошего баритона.
– Не списаться ли с Пензою? – предложил Палицын.
– А кто там, в Пензе? – хмыкнул Медведев.
– Унковский... Из моряков. При нем открылась музыкальная школа под девизом: “Входи говорящим, уйдешь поющим”.
Медведев написал Унковскому, что в Казани нет певца для партии Валентина, и предложил дебют в “Фаусте”. При встрече с отставным лейтенантом флота он сказал ему:
– Отставать от Питера провинция не станет, будет у нас “Демон”, будет и “Евгений Онегин”. Это хорошо, что вы сразу поверили мне и приехали. Хорошо, что и жена с вами – дело ей сыщется.
...Зима была снежной. Раскисшие сугробы расчищали острожные арестанты. Тепло одетые бабы с бадьями разносили средь прохожих горячий сбитень, от которого вкусно припахивало медом, шафраном и черной смородиной. Заезжие цыгане тащили куда-то медведя на цепи, следом за ними бежал босиком по снегу юродивый в мундире ведомства путей сообщений, надетом прямо на голое тело... Провинция! Русская провинция.
– Ну хорошо, – закончил разговор Медведев. – Надеюсь, Николай Владимирович, что мы с вами споемся.
“Спеться” предстояло и с казанской публикой, уже избалованной местными знаменитостями и заезжими гастролерами. “Казанские ведомости”, однако, сразу отметили высокую оперную культуру Унковского; современник писал: “Надо слышать этого певца, чтобы по достоинству оценить изумительное мастерство, которое Унковский обнаруживал в любой, подчас необычайно трудной для него партии. При всем том он был великолепным актером...” Да! Предвосхищая будущего Шаляпина, Николай Владимирович не только пел, он играл на сцене, как драматический актер, используя мимику лица, помогал себе жестом, а костюм его всегда очень точно соответствовал исторической эпохе.
Провинциальная слава, чем ты хуже столичной?
Аплодисменты. Поклонницы. Венки. Подарки. Цветы...
– Я счастлива за тебя, – говорила жена.
– Ах, Сашенька! – отвечал Унковский. – Винопитием даже на флоте не грешил, но болит у меня вот тут... болит.
– А что здесь, Коленька?
– Откуда я знаю? Наверное, почки...
Скоро до Казани стали доходить отголоски феноменальной славы, которую обрел за границей Николай Фигнер, и Унковский говорил друзьям, что Эверарди ошибся:
– Ошибся и отверг Колю от консерватории. А теперь сами видите, какой успех, какая громкая слава...
Театр ежевечерне бывал переполнен, и Унковский любил его оживление, трепетное шуршание занавеса, на котором был изображен памятник Державину. Эта привычная жизнь артиста закончилась в 1887 году приглашением на Мариинскую сцену в Петербург, причем певцу сразу же предложили ведущую партию Эскамильо.
– Что ты посоветуешь мне, Сашенька?
– Если верить твоей же теории о синусоиде человеческой жизни, – ответила жена, – то возвращение в Петербург станет для тебя взлетом.
– А потом... падение?
– Не бойся! Я рядом. Я тебя подниму...
Медведев на прощание обнял певца, заплакал:
– Большому кораблю – большое плавание! Я когда разорюсь на антрепризах, тоже подамся на столичную сцену, чтобы допеть свою жизнь до конца. Прощай, Коленька, хороший ты человек, а это в жизни самое главное...
Успех Унковского в Петербурге был публично заверен газетной рецензией профессора Н. Ф. Соловьева: “Этот певец по талантливости и голосовым средствам многое обещает, имея полное право рассчитывать на дальнейшую артистическую деятельность на нашей оперной сцене”. Но одновременно с Унковским дирекция Мариинского театра пригласила и Николая Фигнера, уже покорившего своим бесподобным тенором Италию, Испанию, Англию и Южную Америку. Цезарь Кюи, встретив Унковского, спросил его:
– А вы не страшитесь такого соперника?
Что мог вспомнить Унковский? Тулу? Пензу? Казань? Наверное, ему было не совсем-то приятно такое сопоставление.
Фигнер привез на родину и свою жену – бесподобную певицу Медею, которая хотела обрести в России счастье на оперной сцене... Петербуржцам не стало покоя от разговоров о Фигнере, о его чудовищных гонорарах.
– За один выход – пятьсот рублей, так жить можно.
– Возмутительно! Вы подумайте, господа, этот Фигнер на сцене целует свою Медею по-настоящему, будто они дома...
Унковский имел только успех, а Фигнер – триумф. Но Унковский всегда был далек от низкой зависти к коллегам.
– Я даже рад, что Эверарди ошибся в своих прогнозах. Но я не понимаю твоей внешности... Прости, актеру подобает быть чисто выбритым. К чему эти усы? Неужели ты и “Евгения Онегина” собираешься петь с
