– Жаркое подавать? – спросила она, вдруг улыбнувшись, будто скандал в доме Коковцевых доставил ей удовольствие.
Ольга Викторовна нехотя вернулась за стол:
– Подавай! Но с Гогой продолжения у тебя не будет. Уж я сама позабочусь об этом, миленькая.
– А куда он денется… от меня? – хмыкнула Глаша.
– Глаша, – сказал Коковцев, – ты сейчас лучше молчи…
В субботу из корпуса вернулся цветущий Гога.
– Гардемаринов отпустили сегодня раньше, – сообщил он.
– Вот и отлично, – ответил отец. – Значит, у тебя хватит времени, чтобы иногда побыть и с родителями.
Лицо сына сделалось настороженным.
– А что здесь произошло? – спросил он.
– Ни-че-го.
– Но, папа, ты это так сказал… таким тоном…
– Я всегда, ты знаешь, говорю таким тоном.
В комнате Гоги воцарилась долгая тишина.
Ольга Викторовна в раздражении сказала мужу:
– Наблудил и притих. Ты разве еще не говорил с ним?
– О чем мне говорить с этим балбесом?
– Сам знаешь, что следует ему сказать.
Коковцев был очень далек от семейной дипломатии:
– Зачем же я, как попугай, стану повторять сыну то, что ему наверняка успела доложить сама же Глашенька.
– Но она представила ему все в ином свете.
– Свет на всех один: я дед, ты бабка… успокойся.
– А это мы еще посмотрим, – последовал ответ, и ловким ударом туфли Ольга отбросила длинный трен платья…
Среди ночи она растолкала спящего мужа:
– Скрипнула дверь. Гога опять у нее.
Коковцеву совсем не хотелось просыпаться:
– А что я, по-твоему, должен делать в таком случае? Ну, скрипнула дверь. Так что? У нас все двери скрипят.
Ольга Викторовна жалко расплакалась:
– Так же нельзя… пойми, что нельзя так!
Коковцев спустил ноги с постели и задумался:
– Чего ты от меня требуешь? Чтобы я тащил сына за волосы? Я не стану унижать ни себя, ни его. Я мог бы сделать это в одном лишь случае: если бы Гога насиловал Глашу… Но если она для него первая женщина, так она для него свята!
Ольга Викторовна, продолжая плакать, стала раскуривать папиросу, роняя на ковер спичку за спичкой:
– Я ее завтра же выгоню… не могу так больше!
– Выгонишь? Беременную?
– Черт с ней!
– Не груби. Утром я поговорю с ними. Ложись и спи…
Утром Коковцев прошел к Глаше на кухню.
– Нельзя ли вам этот роман прекратить?
Сказал и сам понял, что ляпнул глупость.
Глаша сделала ему большие удивленные глаза:
– Владимир Васильевич, а почему вы меня об этом спрашиваете? Разве я хожу в комнату к вашему Гоге? Нет, он сам бегает ко мне. Вот вы ему и внушайте…
Что ж, вполне логично. Коковцев навестил сына.
– Кого ты читаешь? – спросил он.
– Максима Горького. Рассказы его. О босяках.
– И как?
– Да ничего. Страшно…
– А тебе, сукину сыну, не страшно, что мать твоя заливается слезами, а Глашу ты сделал навек несчастной?
Два коковцевских характера соприкоснулись. Гога величаво отряхнул пепел с папиросы и закинул ногу за ногу.
– Глаша об этом ничего не говорила, – ответил он.
– Не понимать ли так, что ты сделал ее счастливой?
– Спроси у нее сам, – отозвался Гога.
Коковцев как-то по-новому взглянул на сына. Перед ним в красивой посадке корпуса сидел здоровущий нахал в матросской рубахе, на рукаве – шевроны за отличные успехи в учебе, на левом плече кованный из бронзы эполетик будущего офицера.
– Папочка, если хочешь дать мне по морде – так дай!
– Поздно… – вздохнул Коковцев.
В этот день, разгорячась, он выпорол второго сына, Никиту, схватил лупцевать и младшего – Игоря:
– Будете слушаться? Будете? Будете?
– Оставь Игоречка в покое, – велела ему жена.
– Ну да! Это же твой любимчик. Как я не сообразил?
– Пусть так. Но дери своего любимца – первенького…
Со скандалом он ушел из дому. Его потом видели на Островах, где он катался с обворожительной Ивоной фон Эйлер.
Ольга Викторовна не ошиблась: гастрит – болезнь серьезная!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эскадра Вирениуса через Гибралтар уже вошла в Средиземное море, направляясь к Мальте для докового ремонта. Британский флот проводил большие маневры в Канале: атташе из Лондона докладывал, что в боевых порядках англичан вдруг резко выявилось значение быстроходных кораблей, которые пытались охватить голову колонны… «Что это значит?»
– Это значит, – горько усмехнулся Макаров, – что меня, кажется, опять
Степан Осипович считал, что бой на море следует вести в кильватерных колоннах. Когда ему возражали, что в струе кильватера концевым кораблям трудно разобрать сигналы флагмана, идущего в голове колонны, он отвечал, что эскадра в зтом случае должна следовать маневру самого флагмана. Макаров советовал «обрезать» противника с головы и хвоста, группируя мощь огня на авангарде противника. Но под «шпицем», как обычно, отмахнулись от его рекомендаций. Зато англичане оказались более внимательны к тому, что писал и что говорил Макаров. Скоро в морской практике мира родилось странное выражение: «поставить палочку над „Т“ (crossing the „Т“). Если кильватерную линию представить в виде длинной вертикали, то охват головы противника как бы проводит сверху короткую черту, образуя букву „Т“. Теперь следовало ожидать, как японцы, неизменно бдительные, отреагируют на „crossing the «Т“…
Степан Осипович после долгого молчания сказал:
– До тех пор, пока Россия имеет флот, Европа вынуждена с нами считаться. Правда, мы держимся еще на былой славе, а недостатки стараемся не замечать. Не имей мы этой славы, нас давно бы схватили за шкирку и утопили в первой луже… Нет, я не имею права умереть до двадцать третьего года!
В конце декабря 1902 года Коковцев (за отличие и усердие) получил следующий чин – капитана первого ранга; по случаю повышения он в группе офицеров флота представлялся в Зимнем дворце императору. Николай II неизменно носил мундир полковника, но, появляясь перед моряками, обязательно надевал мундир
