— Воевода Свенельд! — Мальчишка тут же оказался рядом, помог подняться. — Прости, ради ясного света. Но шлем у тебя, как у посадника любечанского, я за него тебя принял, вот и метнул камень из пращи.
— Видать, ты сильно любишь посадника из Любеча, — проворчал варяг, снимая шлем и потирая все еще гудевшую голову. — Вон как встречаешь. Или сынку ведьмы княгини не возбраняется прибить посадника камнем?
Добрыня смолчал. Он принял и отложил высокий шлем Свенельда, стал растирать ему лоб, запустил пальцы в светлые волосы варяга и зашептал негромко какой-то успокаивающий заговор. И вроде как помогло. Да и как иначе — Добрыня, сын известного лекаря Малка Любечанина, тоже постигал родительскую науку врачевания. Хотя, как на взгляд Свенельда, парню лучше бы в воины податься: рука у него верная, глаз зоркий. Вон как засадил камнем, самого воеводу свалил.
Видя, что Свенельд уже не сердится, Добрыня принялся объяснять:
— Я тут диких уток бил — в эту пору их много среди заводей и стариц. Вон, смотри, сколько набил, полная сума. И я уже домой возвращался, когда слышу — в камыше кто-то хоронится, шлем островерхий в отсветах заката блестит. Богатый такой… Ну чисто нашего посадника. Вот и подумалось: на хрена он тут шастает да подглядывает?
В черных глазах Добрыни горели искорки, длинные темно-русые волосы обрамляли его продолговатое лицо, нос был ровный, на подбородке красивая ямочка вырисовывалась. А когда улыбнулся, то совсем пригожим стал. Улыбка его — белозубая и светлая — была, как у Малфриды. На такую трудно не ответить. Свенельд беззлобно потрепал паренька по голове, но сказал со значением:
— В человека камнем метить — не дело.
Добрыня лишь подбоченился.
— Мне батя наказал следить за подступами к усадьбе. И если кто чужой появится — не допускать. Ибо у отца ныне дела свои и мешать ему не надо.
Ну, может, и так. Малк Любечанин — известный в округе лекарь-ведун: лечит раны, переломы, сглаз отводит, опухоли уменьшает. Знает он и травы, какие успокаивают боли в сердце, зубную ломоту и внутренние колики заговаривает, бывает, что и женщинам в трудных родах помогает. Но у Малка имелось еще одно знание, особенное: мысли угадывать он умел. Поэтому с таким, как он, непросто общаться, когда он о тебе все наперед знает, а уж женой такого быть — совсем нелегкое дело. Может, потому Малфрида и оставляла его порой — так думал о них Свенельд. Но сейчас варягу была нужна именно ведьма. Поэтому и сказал Добрыне:
— Ладно, убедился, что я не посадник, а теперь идем к твоим, говорить с ними буду.
Однако Добрыня застыл на дороге дубком, загородил путь.
— Сказано же — не пускать! Вот и ты обожди, покуда дозвола не будет.
Свенельд опешил. Кто это смеет ему приказывать? Ему, князю-воеводе, советнику единовластной правительницы Ольги, посаднику племен древлян и уличей! Да он сейчас!..
Но ничего не сделал. Даже застыл удивленно, не сводя взгляда с паренька. Добрыня, преграждая путь, стоял, слегка раскинув руки, и тесьма на его вороте разошлась, открывая взору варяга среди обычно носимых на шее оберегов еще один, непривычный. Свенельд даже потянул за бечевку, шлепнув парня по пальцам, когда тот хотел помешать.
— Что это у тебя, малец? — спросил воевода, разглядывая небольшой деревянный крестик на шнуре. — Неужто ты к поганым христианам подался?
Добрыня смотрел исподлобья.
— Никакие они не поганые! Они добрые, много интересного рассказывают! И еще они дружные. Вот отец им и помогает. Даже от любечанского посадника взялся защищать. Сейчас они у нас. Молебен служат. Отец им позволил. А оберег этот мне христиане дали, чтобы меня мары больше не донимали. И помогло мне, воистину помогло. Но тебе-то что до этого, Свенельд?
— Мне? — только и переспросил воевода.
Сам же задумался. Он знал, что было в Добрыне нечто непростое. Некогда, сразу после того, как тот родился, его должны были отдать в жертву темному чародею Кощею Бессмертному. Но не отдали, отбил его у страшилища Свенельд. И, казалось бы, дело уже в прошлом, однако все не так просто было. Ибо в темные безлунные ночи мальчика словно влекла некая неведомая сила, он начинал метаться во сне, потом, не просыпаясь, вставал и куда-то шел. Такое бывает с теми, кто беспокойно лунный свет воспринимает, однако Добрыня беспокойным и будто зачарованным становился именно тогда, когда наступал полный мрак. Его что-то мучило, не давало покоя, еще глуздырем он плакать и метаться в ночи новолуния начинал, а едва говорить научился, пояснил — зовет его кто-то, сладу от этого нет. Родителей это сильно взволновало. Уж каких только снадобий не давал ему Малк, каких только заклятий Малфрида на сына не накладывала — все попусту. Более всего помогло старое проверенное средство: стали они лежанку Добрыни обкладывать мокрыми тряпками: встанет потревоженный малец в потемках, наступит на мокрое и холодное — и проснется. Даже постепенно привык к подобному, уже не так и страшился, а родители пояснили, что это мары беспутные его беспокоят. И вот теперь он говорит, что в прошлом все.
— Хочешь уверить меня, что, как надел крест этот, так и не мучит тебя ничего больше?
— Не мучит.
Свенельд глубоко вздохнул и отпустил крестик. Что тут скажешь. Христианский оберег и впрямь силен, варяг не раз сам в этом убеждался. И он только руками развел.
— Ну, тогда… храни тебя боги.
— Бог, — уточнил Добрыня.
Свенельд хмыкнул.
— Один бог против многих — невесть какая сила. Но если помогает… Только не уверяй меня, Добрыня, что ты стал христианином!
Мальчишка засмеялся.
