которая развеет все чародейское.
— Не будет она креститься! — упрямо повторила ведьма. — Хотя, что там говорить, и на Руси некоторые уже стали поклоняться Христу. Однако их все же слишком мало, чтобы чужая вера победила нашу, исконную. Княгиня это понимает. Она мудрая правительница. А еще, — Малфрида вдруг улыбнулась некой своей мысли, — еще у нас есть князь Святослав! И никто так не почитает Перуна, как этот князь-воин.
— Мы мало говорили с тобой о сыне Ольги и Игоря, — заметил после некоторого раздумья Никлот. — Но ты много мне поведала об Ольге. И я понял, что она и впрямь великая правительница. Женщина — а сумела подчинить такую воинственную державу, принесла ей мир и процветание. Одного только она не осилила: Русь в мире не признают, ее опасаются. Опасаются русской воинственной религии, опасаются ее чародейства. Ты сама знаешь, как мало иноземных купцов решаются приехать на Русь. А без торговли Русь так и останется отдаленной полудикой землей, отрезанной от всего иного мира. И мудрая Ольга это понимает. Поэтому она будет креститься хотя бы из расчета. А там… Там, с Божьей помощью, все уладится.
Малфрида молчала. Она не считала, что все уладится. Ей была дорога Русь такой, как она есть: с ее богами и жертвоприношениями, с ее тесно живущими рядом со смертными нелюдскими духами, Русь с ее страхами и колдовством. Это была ее, ведьмина, Русь!
Но она смолчала, когда Никлот повторил, что Ольга обязательно будет креститься. А после этого с почетом и славой отправится домой. Он же, Никлот, пока, как и прежде, будет укрывать у себя Малфриду, но когда все уладится — он ни на миг не сомневался в этом, — сделает все возможное, чтобы ведьма вернулась к своим.
Глава 13
Ольга разглядывала свой жемчужный венец. Киевские умельцы славно потрудились, создавая столь великолепное украшение: мелкий речной жемчуг тут сочетался с привозным, более крупным морским, вставки бирюзы надо лбом придавали молочно-матовым жемчужинам некий холодный оттенок, сами скатные бусины были нанизаны так, чтобы создать узорчатое плетение, где над двойным очельем поднимались завитки и волнообразные линии, переходящие в высокие ажурные зубцы. Казалось, что этот венец принадлежит не простой смертной, а некоей морозной владычице и сделан не руками людей, а будто самой природой создан из инея и льда. Особенно княгине нравились располагавшиеся по бокам белоснежные гроздья подвесок, обрамлявшие лицо и ниспадавшие ниже ключиц. Да, хороша работа. Сейчас, когда Ольга повидала в Царьграде творения ромейских ювелиров, считавшихся непревзойденными мастерами, она все же находила, что ее русский венец не уступит местным украшениям. И хотя однажды она уже надевала это жемчужное ажурное чудо — тогда ее корабли только вошли в гавань Золотого Рога, — именно в этом венце Ольга решила пойти на прием к императору.
Такова была традиция — иноземцы должны предстать перед базилевсом в одеяниях своей земли. Когда Агав Дрим своим тоненьким голосом евнуха оповестил о дне приема русских, среди женщин княгини началась едва ли не паника. За два проведенных в Царьграде месяца все они переняли местную моду, ходили в длинных парчовых туниках или бархатных, расшитых узорами далматиках, украшали себя сверкающими каменьями и вышитыми оплечьями, покрывались легкими, полоскавшимися на ветру мофориями. После такой роскоши и разнообразия славянкам вовсе не хотелось вновь облачаться в свои суконные или полотняные рубахи, где только шелковистая тесьма у подола или у горла указывала на богатство и высокое положение женщины. Не хотелось и цеплять огромные фибулы, казавшиеся такими тяжелыми и грубыми после изящных брошей из перегородчатой эмали с гранеными мерцающими каменьями. И даже так любимые на Руси опушенные мехом шапки уже не казались достойным украшением, да еще в такую жару, да еще в Палатии… Уж лучше они украсят себя ажурными диадемами, какие прикупили, обменяв на меха. Так все говорили, и Ольге пришлось битый час успокаивать своих княгинь и боярынь, с каждой обсуждать ее наряд, соглашаться, когда женщины настаивали, что раз уж так обязательно облачаться в привычные ферязи и рубахи с цветной русской вышивкой, то все одно наденут на себя длинные и легкие византийские серьги и эмалевые застежки-медальоны. В итоге даже шапки согласились надеть, когда поглядели, как богато смотрятся пышные меха с ажурными подвесками и легкими тканями.
Когда возбужденные обсуждением нарядов женщины разошлись, к Ольге заглянул Свенельд. Сначала только посмеивался, намекая, что не менее споров с боярами в думе утомили государыню эти капризные бабы, но перестал улыбаться, когда Ольга спросила о Малфриде.
— Вестей как не было, так и нет, — ответил.
Ольга вздохнула.
— Ну, может, это и к лучшему. Во всяком разе мы будем надеяться, что она в безопасности, а не в руках людей патриарха. Благочестивый Полиевкт вон и по сей день упрекает меня, что мы укрыли от его власти чародейку.
Свенельд смолчал. После того как Малфрида сбежала, Ольга так и сказала людям Полиевкта: покинула меня колдунья. Хотите убедиться — ищите. А найдете — воля ваша, хватайте, перечить не стану. И уж как те старались, как рыскали повсюду! Почти за каждым из русов соглядатаев поставили, только бы выследить, не видится ли кто с дьяволицей Малфридой. Не нашли. Вот тогда-то Полиевкт самолично и просил Константина Багрянородного почтить уважением гостью, принять как полагается.
Ольга даже со Свенельдом не говорила о ведьме, словно той и не было никогда в ее свите. Но оба они волновались, гадая, где она. Свенельд особенно переживал, даже расспрашивал о ней украдкой, но при Ольге предпочитал не упоминать чародейку. Хотя, с другой стороны, и волноваться было некогда: его то приглашал Никифор Фока, то вдруг Полиевкт зазывал на переговоры, спрашивал, не готов ли почтенный анепсий креститься? Если надумает — многого может добиться в Византии. Патриарх даже представил ему служащих при Палатии в должности эскубиторов варягов, которые все как один были христианами. И, как обычно бывает с новообращенными, вчерашние язычники слыли особо ярыми приверженцами веры в Христа. Полиевкт позволил им пообщаться с анепсием Эльги, наблюдал, как обряженные в византийский доспех светловолосые эскубиторы убеждают Свенельда в истинности христианской веры. А Свенельд про себя думал: дать бы им в рожу да поглядеть, с какой радостью будут другую щеку подставлять. Да и патриарху не объявишь, что он по-прежнему носит на груди знак Перуна Громовержца и с ним ему как-то привычнее и спокойнее.
Но все же, пообщавшись с эскубиторами, Свенельд выяснил и кое-что полезное. Потом рассказывал Ольге, какие дива есть в Палатии, чтобы поразить гостей приезжих. К примеру, у трона базилевса сидят золотые львы, какие открывают зевы и издают громогласное рычание, да только все это не чародейство, а называется механизмом, созданным местными умельцами и приходящим в движение, когда надавливают на особый рычаг.
Да, много мудреного и хитрого было тут, в Византии. Ольга уже начала в этом разбираться, и ее восхищение Византией если не пропало, то стало во многом более критическим. Ее, например, и по сей день впечатлял огромный акведук Валента — канал над городом, — но она уже понимала, что ей такое сооружение было бы ни к чему. Ведь это в Царьграде туго с пресной водой, а в Киеве такое мощное течение Днепра, что и самому Босфору не уступит.
И все же в ночь перед приемом во дворце Ольга волновалась и долго ворочалась с боку на бок, ее
