немногочисленных судов, в силу тех или иных причин причаливавших к остаткам его порта. Нет, Иоппия не была мертвым городом. Проведя в нем два дня, Арсений и Амброджо отметили, что по вечерам и здесь протекала жизнь, в которой были свои события и страсти. Они также обнаружили, что жителям Иоппии, столь поразившим их своей активностью в первый вечер, не была чужда и созерцательность.
Именно она определяла жизнь иоппийцев в дневные часы. Знойный день эти люди проводили в двориках глиняных домов, ловя размякшими телами слабый морской ветер. Они лежали на разбитых портовых парапетах и следили за тем, как в бухту входили рыбацкие лодки и (гораздо реже) корабли. Иногда помогали их разгружать. Но только вечером жители Иоппии были по-настоящему деятельны и подвижны. Накопленные за день силы и тепло они выплескивали друг на друга и на приезжих. Все продажи, обмены, договоры и убийства совершались в течение двух часов, предшествующих закату.
В предзакатное время следующего дня Арсению, Амброджо и другим паломникам удалось договориться с арабами о дороге в Иерусалим. За полдуката путешествующим предлагалось нанять по их выбору верблюда или осла. Многие, включая Арсения и Амброджо, хотели идти пешком, но им сказали, что так они отстанут от каравана.
Обычно караван двигается медленно, сказал Амброджо арабам через толмача.
Обычно, но не сейчас, ответили арабы. Ты даже оглянуться не успеешь, как будешь на месте.
Было понятно, что предложение о найме ослов и верблюдов обсуждению не подлежит. Помня о двух ослах брата Гуго, Арсений и Амброджо выбрали верблюдов. Фридрих же и Вильгельм решили ехать на ослах.
До отправления каравана еще оставалось время, но паломники не стали возвращаться в город и остались в порту. Некоторые спали, привалясь к разогретым за день камням. Иные беседовали или чинили прохудившуюся за время странствий одежду. Достав лампаду, Амброджо вставлял в нее адаманты. Он был уже на Святой земле и решил вернуть лампаде ее изначальную красоту. Клал каждый из шести камней на дно выемки и прижимал его шипами, как показывал ему посадник Гавриил.
За работой Амброджо безмолвно наблюдали арабы, нанятые паломниками для защиты каравана. За охрану потребовали с каждого по полтора дуката, что паломникам показалось очень дорого, потому что путь до Иерусалима был не так уж далек.
Путь недалек, но опасен, возразили арабы. Здесь повсюду таится смерть. А за жизнь надо платить.
На верблюда садятся не так, как на лошадь. Помогая сесть Арсению, араб заставил верблюда опуститься на колени. Арсений удивился способности животного стоять на коленях и разместился между двух горбов. Когда верблюд вставал, Арсений чуть не слетел на землю. Первыми у верблюда распрямляются задние ноги, отчего всадника бросает вперед. Встав, верблюд грустно посмотрел на Арсения. Отчего он грустил и что предчувствовал?
Караван тронулся на рассвете. Вопреки обещаниям арабов, он шел не торопясь. Лица паломников отражали все краски светлеющей пустыни. Солнце поднималось неправдоподобно быстро, и с той же скоростью прохлада сменялась жарой. Лица паломников покрывались потом и пылью из-под копыт арабских лошадей, шедших впереди каравана.
Через два часа пути арабы потребовали прибавить им еще по дукату с человека. Они объяснили это тем, что видели вдали отряд мамлюков, а защита от мамлюков стоила особых денег. Пока с ними торговались, один из арабов ускакал вперед, сказав, что проверит дорогу. Арабам прибавили еще по дукату.
Время от времени арабы отставали от каравана и о чем-то совещались. Поведение их вкупе с виденным ими отрядом мамлюков обеспокоило бранденбургских паломников, и они стали настаивать на возвращении в Иоппию. Возвращаться арабы отказались, что же касается мамлюков, то они поспешили признать их миражом, который нередко преследует путешествующих в пустыне. Тогда бранденбургские паломники, а вслед за ними и другие стали требовать назад данные сопровождающим дополнительные дукаты, но вернуть их арабы тоже отказались.
У меня какое-то тяжелое чувство, сказал Амброджо, но ничего определенного о нашем будущем сказать не могу, ибо его события лежат слишком близко. Легкого пути ждать не следовало, нам ведь этого никто не обещал, да его не было и прежде. Мы приближаемся к святому городу, и сопротивление нашему приближению утраивается.
Было бы обидно не войти в город, находясь в полудне пути от него, сказал паломник Фридрих.
Моисею было дано увидеть Землю обетованную издали, но не дано было войти в нее, возразил паломник Вильгельм.
Разве кто-то из нас похож на Моисея, спросил паломник Фридрих.
Всякий ищущий Землю обетованную похож на Моисея, сказал Амброджо. Так ли, брат Арсений?
Арсений молча смотрел на Амброджо, и ему казалось, что голова Амброджо приподнялась над его телом. Голова все еще говорила, но телу явным образом уже не принадлежала. Тело Амброджо облекла мутная пелена. Вначале оно стало полупрозрачным, а затем растворилось совершенно. Тела других еще проступали сквозь муть, но их грядущее было неочевидно. Они тоже начинали колебаться, понемногу обнаруживая, подобно телу Амброджо, свои прозрачные свойства. Арсений боялся, что сейчас потеряет сознание. Но он его сохранил.
Движение каравана стало еще медленнее. Порывы горячего ветра швыряли в глаза едущим песок. Верблюды то и дело останавливались пожевать колючку, а ослы останавливались без видимой причины. Небо теперь было таким же желтым, как земля, потому что все его пространство заняло солнце. От солнца и песка слезились глаза, но слезы высыхали на ресницах, не успевая упасть на щеки. Вот почему за сгусток солнца и песка паломники приняли отряд мамлюков.
Вначале он был и вправду неотличим от солнечного блика или песчаного вихря и перемещался, казалось, так же беспорядочно. Но так только казалось. Этот вихрь несло прямо на караван. Египетские хозяева Палестины скакали во весь опор и, похоже, знали, чего ищут. Когда мамлюки приблизились, паломники заметили среди них араба, отправлявшегося проверить дорогу. Всадники окружили караван.
Мамлюки были одеты в подбитые ватой красные халаты, на головах их возвышались желтые тюрбаны. Это спасало мамлюков от солнечных лучей, но очевидным образом не спасало от жары. Несвежий запах их халатов чувствовался даже на открытом воздухе. Этот смрад вдыхали окруженные мамлюками паломники. Арабы же сгрудились поодаль и, улыбаясь, следили за происходящим. Они не предпринимали ни малейшей попытки вмешаться.
Предводитель мамлюков – его выделял расшитый золотом пояс – приказал всем паломникам спешиться. Сразу же это смогли сделать лишь те, кто ехал на ослах, с остальными все оказалось не так просто. Брат Жан из Безансона, сидевший на верблюде, попытался слезть на землю, но это у него не получилось. Он висел, держась за верблюжий горб. Прыгать брат Жан боялся, и ноги его беспомощно покачивались в воздухе. Мамлюки и арабы громко смеялись. Один из мамлюков ударил монаха плетью по рукам, и тот свалился на землю. От неожиданности верблюд заревел. Он забил передними ногами и попал копытом по голове лежавшего на земле брата Жана. Это вызвало новый взрыв хохота. Лишь предводитель мамлюков едва заметно улыбался. Смеяться в полный рот ему, возможно, не позволяло положение. Брат Жан, как пьяный, шарил руками в пыли. Его седые волосы быстро пропитывались кровью.
К верблюдам подошли их хозяева. Они постукивали верблюдов палками по ногам, и те опускались на колени. Паломники не без труда слезали с верблюдов, разминая онемевшие ноги. Арсений подошел было к брату Жану, но его отшвырнули ударом кулака. Арсений почувствовал, как у него носом пошла кровь. Оглушенный монах продолжал свои странные движения. Пытаясь подняться, он напоминал упавшего на спину жука. Гарцующих всадников он по-настоящему забавлял, и прекращать развлечение не было позволено никому.
Арсений посмотрел на главного мамлюка, и ему стало страшно. Улыбка мамлюка перешла в гримасу. Эта гримаса не выражала ни смеха, ни ненависти, ни даже презрения. В такт вздувшейся жиле на виске в ней пульсировала необузданная страсть охотника к своей жертве. Даже будучи сытой, кошка бросается на птицу с перебитым крылом, потому что так устроена кошка и все предыдущие ее поколения, потому что птица ведет себя как жертва, а сладость расправы над жертвой у охотника сильнее голода и требовательнее похоти.