Литтона. Возможно, ваша секретарша сообщила вам…
— Да. Вы говорите о картине с оленями?
— Хотелось бы еще раз посмотреть ее, если можно. Я возвращаюсь завтра в Штаты, и мне нужно принять решение.
— Конечно.
Картина дожидалась решения господина Чика на том же месте, где Маркус оставил ее, прислонив к стене. Роберт выдвинул мольберт на середину комнаты, развернул к свету и аккуратно поставил на него картину. Это было большое полотно, написанное маслом. Три оленя в лесу. Свет проникал сквозь едва обозначенные ветки, белая краска была нанесена так, что изображение приобретало необъяснимую таинственность. Но самое оригинальное заключалось в том, что картина была написана не на полотне, а на джуте, и грубые переплетения этой ткани сделали мазки кисти художника размытыми, подобно фотографии, снятой с удлиненной экспозицией.
Американец пододвинул поудобнее свой стул, и его очки блеснули. Роберт незаметно отошел подальше, чтобы никоим образом не помешать господину Чику составить свое мнение. Теперь картину ему заслоняла круглая, стриженная под ежик голова клиента. Лично ему картина нравилась. Он не был поклонником Бена Литтона и считал его работы надуманными и не всегда понятными. Возможно, они были отражением личности художника. Но эта удивительная лесная картина приковывала к себе внимание и никогда не надоедала.
Господин Чик поднялся со стула, подошел к картине, внимательно вглядываясь в нее, вновь откинулся назад и наконец перегнулся через край письменного стола.
— Как вы думаете, господин Морроу, — спросил он, не оборачиваясь, — почему Литтон вдруг захотел рисовать на мешковине?
Слово «мешковина» вызвало у Роберта приступ смеха. Его так и подмывало бесстрастно ответить: «Может, просто под руку попался старый мешок», — но господин Чик вряд ли понял бы его юмор. Клиент пришел, чтобы вложить деньги — а это серьезное дело. Роберт подумал, что, покупая картину Литтона, американец надеется в будущем выгодно продать ее.
Он сказал:
— Затрудняюсь ответить вам, господин Чик, но согласитесь: это делает картину необычной.
Гость обернулся и холодно улыбнулся Роберту через плечо.
— В отличие от господина Бернстайна, вы не слишком разбираетесь в таких вещах.
— Да, — согласился Роберт, — боюсь, что так.
Чик вновь погрузился в созерцание картины. Установилась долгая тишина. Роберт отвлекся. Его внимание привлекли звуки — тиканье наручных часов, шум голосов за дверью, громоподобный гул Пикадилли, напоминающий далекий прибой.
Американец шумно вздохнул, похлопал себя по одному, затем по другому карману, пытаясь что-то найти. Наверное, носовой платок или мелочь на такси, чтобы вернуться в свой «Хилтон». Гость явно уже думал о чем-то другом. Роберт не убедил его купить полотно Литтона. Клиент, похоже, собирался извиниться и откланяться.
На самом же деле Чик просто искал свою ручку. Обернувшись, Роберт увидел в другой его руке чековую книжку.
Когда дело было сделано, Чик расслабился и стал совершенно нормальным человеком, даже снял очки и спрятал их в кожаный с тиснением футляр. Он согласился выпить, и они с Робертом немного посидели за стаканом шерри. Говорили о Маркусе и Бене Литтоне, а также о двух или трех картинах, которые купил Чик во время последнего приезда в Лондон и которые образуют, вместе с последним приобретением, ядро небольшой частной коллекции. Роберт рассказал ему о ретроспективной выставке Бена Литтона, которая проходила в апреле в Квинстауне, штат Вирджиния, и Чик сделал пометку в своей записной книжке. Затем оба встали, Роберт помог Чику надеть плащ, подал шляпу, и они на прощание обменялись рукопожатиями.
— Рад был познакомиться, господин Морроу, приятно иметь с вами дело.
— Надеюсь, мы увидимся в следующий ваш приезд в Лондон.
— Надеюсь, что я вскоре приеду.
Роберт распахнул дверь, и они вышли в галерею. Здесь проходила двухнедельная выставка картин с изображением птиц и животных художника из ЮАР с непроизносимым именем — человека из низов, который каким-то невероятным образом научился рисовать. Маркус познакомился с ним в прошлом году в Нью-Йорке, и работы африканского художника произвели на британского бизнесмена глубокое впечатление. Тогда Маркус сразу же пригласил его устроить выставку в Лондоне. И вот яркие картины украшают оливково- зеленые стены галереи Бернстайна в это мрачноватое утро; казалось, они наполняют зал красками и солнцем другого, более здорового климатического пояса. Критика восторженно приняла выставку. За десять дней, прошедших со дня открытия галереи, проданы были все картины до одной.
В данный момент в галерее находились только трое: Пегги, аккуратная и скромная, за столом округлой формы была занята изучением нового каталога, мужчина, нахохлившийся, как ворон, совершал медленный обход экспозиции; и наконец, девушка, сидящая лицом к двери офиса на полукруглом мягком диване в центре зала. На девушке был ярко-зеленый брючный костюм, а вокруг громоздилась масса вещей. Казалось, что она забрела к Бернстайну, приняв галерею за зал ожидания железнодорожного вокзала.
Роберт не подал вида, что заметил странную посетительницу. Они с Чиком двинулись по толстому ковру к парадному выходу. Роберт наклонился к американцу, чтобы лучше слышать, о чем он говорит. Стеклянные двери открылись и закрылись, гость и хозяин растворились в тумане тоскливого утра.
Эмма Литтон спросила:
— Это был господин Морроу?
Пегги подняла глаза:
— Да, это был он.
Эмма не привыкла, чтобы ее не замечали. Она почувствовала себя неуютно, вспомнив единственный взгляд, бегло брошенный на нее, и пожалела, что Маркус уехал в Эдинбург. Снаружи донесся шум отъезжающего такси. Через минуту стеклянная дверь отворилась, и в галерею вернулся Роберт Морроу. Он ничего не сказал, лишь засунул руки в карманы и спокойно уставился на Эмму и окружающий ее беспорядок.
Ей подумалось, что никогда раньше она не видела человека, который был бы менее похож на агента по продаже картин, чем Морроу. У него был характерный тип лица: небритым и уставшим он выглядел бы как человек, которому только что помогли выйти из лодки после окончания одиночного кругосветного путешествия под парусами. Надев темные очки, он напоминал бы покорителя горной вершины, смотрящего вниз на землю. Но здесь, в атмосфере галереи Бернстайна, он смотрелся белой вороной. Высокий, широкоплечий, длинноногий, Роберт был одет в хорошо сшитый темно-серый костюм, который удачно подчеркивал достоинства его фигуры. В детстве его волосы, скорее всего, были рыжими, но с возрастом приобрели коричневатый оттенок, отчего глаза казались светлыми, как сталь. На лице выделялись резкие скулы и упрямый подбородок. И Эмму удивило то, что, собранные вместе, эти черты были довольно привлекательными. Тут она вспомнила слова Бена, что о характере человека надо судить не по его глазам, в которых эмоции мимолетны и легко могут быть скрыты, а по рисунку подбородка. У Роберта рот был крупным, с выступающей нижней губой, а сейчас он с трудом сдерживал смех.
Молчание слишком затянулось. Эмма сделала попытку улыбнуться и сказала:
— Привет!
Чтобы прояснить ситуацию, Роберт Морроу повернулся к Пегги. Пегги с интересом наблюдала, что будет дальше.
— Молодая дама хочет поговорить с господином Бернстайном.
Роберт ответил:
— К сожалению, он в Эдинбурге.
— Да, я знаю, мне уже сказали об этом. Мне бы только хотелось, чтобы он дал мне денег по чековой книжке.
Это еще больше озадачило Роберта. Эмма решила, что наступила пора объясниться:
— Я — Эмма Литтон. Бен Литтон — мой отец.
