Фрэнсис было под сорок, однако годы никак не сказывались на ее внешности. Она была высокая, очень стройная, по-мальчишески загорелая, со светлыми волосами, которые вились непокорными кудряшками, и обходилась совсем небольшим гардеробом, состоявшим из подростковых одежек — узких брючек и рубашек, а бикини ей заменяли связанные между собой носовые платки. Она не выпускала изо рта сигарету и отдавала себе отчет в том, что слишком много пьет, однако жизнь — большую часть времени и особенно этим утром — все равно казалась ей прекрасной: именно такую она всегда хотела.
Вчерашняя вечеринка в честь первой выставки Улофа Свенсена прошла на редкость удачно. Улоф был самым неопрятным человеком на свете, даже по стандартам Сан-Антонио, борода у него росла клочьями, а ногти на ногах лучше было вообще не видеть, но от его скульптур в стиле поп-арт зрители буквально впадали в ступор, а Фрэнсис находила удовольствие в том, чтобы шокировать публику. Джордж Дайер, безусловно, тоже получил приглашение — после выхода его книги он стал местной знаменитостью, однако уверенности в том, что он явится, у нее не было, поэтому сердце Фрэнсис радостно забилось, когда она увидела, как он входит в дверь и пытается пробраться к ней через набитую людьми прокуренную гостиную. Он сказал, что приехал в Сан-Антонио за какой-то запчастью для яхты, а услышав его отзыв о скульптурах Улофа, она поняла, что Джордж решил заглянуть на вечеринку только ради бесплатной выпивки, однако все это не имело значения, раз он все-таки пришел и, что еще важнее, остался до самого конца веселья и потом — вдвоем с Фрэнсис. К тому времени они были знакомы около года. Прошлой весной она отправилась взглянуть на работы молодого художника-француза, жившего в Кала-Фуэрте. Экскурсия закончилась обязательным посещением бара Рудольфо, где Фрэнсис поила художника мартини. Однако тут появился Джордж Дайер и она бросила француза, который тут же уснул, уронив голову на стол, и заговорила с Джорджем: беседа перетекла в совместный ланч, потом они до шести вечера пили кофе, а дальше настало время переходить к бренди.
Обычно он наезжал в Сан-Антонио раз в неделю, чтобы забрать почту в яхт-клубе, зайти в банк или купить что-то для своей яхты, и практически каждый раз заглядывал к Фрэнсис: они вместе обедали или отправлялись на вечеринку в один из портовых баров. Ее сильно тянуло к нему, сильнее — она это знала, — чем его к ней, однако от этого Джордж становился для нее только более желанным. Она ревновала его ко всему, чем бы он ни занимался, потому что дела отнимали его у нее. Его писательство, его яхта и больше всего независимое существование, которое он вел в Кала-Фуэрте. Ей хотелось, чтобы он нуждался в ней, но он, похоже, не нуждался ни в ком и ни в чем. Ее деньги были ему безразличны, однако он наслаждался ее грубоватым, подчас совершенно мужским юмором. Глядя на него, она с удовлетворением думала, что это первый настоящий мужчина, который попался ей за долгие годы.
Он уже собирался уходить, складывал в корзину свои покупки. Глядя на то, как его загорелые руки выполняют эти нехитрые манипуляции, Фрэнсис вновь ощутила страстное желание. Вопреки собственной воле, надеясь задержать его хотя бы ненадолго, она сказала:
— У тебя же нечего есть.
— Отыщу что-нибудь дома.
Дома. Ей хотелось, чтобы его дом был здесь. Она спросила:
— Может, чего-нибудь выпьешь?
Он расхохотался и развернулся к ней: глаза у него были красные.
— Видишь ли, дорогая, мне предстоит три часа вести машину.
— Один стакан тебя не убьет, — ей самой очень хотелось выпить.
— Нет, меня убьет здоровенный грузовик, когда я усну за рулем.
Корзина была сложена. Он поднялся на ноги и сказал:
— Мне пора.
Фрэнсис тоже встала, наклонилась к пепельнице, чтобы затушить сигарету, и последовала за ним, чтобы помочь с вещами. Он нес тяжелый ящик с запасным пропеллером, а Фрэнсис тащила корзину. Они спустились по каменным ступенькам во внутренний дворик, где возле колодца росло лимонное деревце. Она распахнула тяжелые ворота, выходившие на узкую улочку, и шагнула вперед на залитую солнцем мостовую. Там, на почти отвесном склоне, Джордж припарковал свою смехотворную машину: древний «моррис-коули» с желтыми колесами и раскладной крышей, как у детской коляски. Они погрузили корзину и ящик, и Джордж обернулся к ней, чтобы попрощаться.
— Я прекрасно провел время, — сказал он.
— Это потому, что все вышло незапланированно, милый. Как это слово? Спонтанно.
Она поцеловала его в губы. Фрэнсис была такая высокая, что ей даже не понадобилось привставать на цыпочки; она просто потянулась к нему и поцеловала — застала врасплох. У нее на губах была яркая густая помада, сладкий вкус которой Джордж ощутил у себя во рту, и когда Фрэнсис отстранилась, он стер следы помады тыльной стороной руки.
Он забрался в машину.
— До свидания, дорогой мой.
— Пока, Фрэнсис.
— Пока.
Она сдвинула камень, который они прошлой ночью, сгибаясь пополам от смеха, затолкали под переднее колесо, Джордж отпустил тормоз, и машина сама по себе покатилась вперед, стремительно набирая скорость, распугивая кошек и кур; ее бросало из стороны в сторону как вагончик ярмарочного аттракциона, а полицейский, стоявший на посту у ворот старого города, при виде нее неодобрительно зацокал языком.
Джордж катил домой в Кала-Фуэрте по пыльным дорогам мимо аккуратных вспаханных полей, мельниц, лошадок, покорно крутивших водяные колеса. Дорога запетляла по предгорьям, и вдали показался крест Сан-Эстабан. Он поглядывал на море, стараясь различить приметы надвигающегося шторма, и думал о Фрэнсис. Думал о том, что мог бы перебраться к ней в Сан-Антонио исключительно ради удовольствия написать Рутленду, издателю, чтобы шел к черту, что он, Джордж, больше не собирается писать книги, что он теперь станет ловцом жемчуга, будет питаться корнями лотоса и вообще поступит на содержание к богатой американке.
Сиеста в Сан-Эстабане уже закончилась, ставни были распахнуты настежь, за столиками кафе мирно сидели первые посетители. Проезжая мимо них, Джордж нажал на гудок — в ответ последовали оклики
Пока машина на нейтральной передаче катилась вниз, преодолевая последний отрезок пути до Кала- Фуэрте, у него в голове разыгрывался немой спор с самим собой: стоит или нет зайти к Рудольфо чего- нибудь выпить. В конце концов, удивляясь самому себе, он решил не заходить. В баре наверняка окажутся друзья, он просидит дольше, чем собирался, выпьет лишнего, что тоже не принесет ему добра. Он не доверял погоде, да и Жемчужина наверняка проголодалась, так что Джордж избрал компромисс: он проехал по площади, огласив ее приветственным гудком и махая рукой всем сидевшим на террасе отеля «Кала- Фуэрте», так как среди них могли оказаться знакомые. Рудольфо он не увидел, однако несколько человек с террасы помахали ему в ответ, так что у него возникло приятное чувство возвращения домой и Джордж принялся насвистывать.
Все еще насвистывая, он вошел в дом. Селина, так и сидевшая на лестнице, слышала, как его машина спускается с холма и останавливается — изношенные тормоза при этом издали громкий скрежет — у дверей Каса Барко. Она сидела неподвижно со спящей кошкой, которая, кстати, оказалась очень тяжелой, на коленях. Гул мотора стих, и тогда она услышала свист. Распахнулась и захлопнулась дверца машины. Свист приблизился и стал громче. Дверь Каса Барко открылась, и в дом вошел мужчина.
В одной руке он нес корзину, а другой прижимал к боку картонную коробку; в зубах у него были зажаты газеты. Он захлопнул за собой дверь, толкнув ее спиной, поставил корзину на пол, вынул газеты изо рта и бросил в корзину, а потом опустил коробку на стол рядом с пишущей машинкой. Козырек старой морской фуражки мешал ей разглядеть лицо мужчины; он открыл коробку и бегло просмотрел лежавшую в ней почту. Удовлетворенный увиденным, он взял бинокль и вышел на террасу. Селина сидела неподвижно, но кошка стала просыпаться. Она погладила ее, отчасти чтобы утишить собственное волнение, отчасти
