Волосы уже поредели, на висках седеют, а лицо — по-молодому — брито. У губ уже серые морщинки. У него серые, большие и уставшие глаза.
У сына, Ильи Ипполитовича, сумрачно и тяжело на душе при мысли об отце потому, что дни его, отца, подсчитываются; и он тоскливо думает о нелепости смерти и о том, как держать себя с человеком, который обречен окончательно. Но ходит он в то же время — от угла до угла — бодро очень.
Отец и сын встречаются у террасы.
— Здравствуй, отец, — говорит бодро сын, нарочито-беззаботно улыбаясь.
Отец, старик, сначала не узнает сына, смотрит безразлично, но потом улыбается, идет по ступенькам наверх и подставляет щеку для поцелуя, от щеки его пахнет воском.
— Так?! — говорит старик.
Сын целует его, крупно смеется, хлопая по плечу.
— Давно не видались, отец! как живешь?
Отец смотрит на сына из-под козырька фуражки, улыбается бессильно и не сразу говорит:
— Так?!
Васена отвечает за старика:
— Уж какое житье их, Илья Ипполитович?.. Что ни день, то все боимся, — говорит она речитативом.
Илья Ипполитович бросает укоризненный взгляд Васене и говорит громко:
— Пустяки, отец! Ты еще сто лет проживешь!.. Ты устал, отец! Присядем вот сюда, отец. Потолкуем!..
Они садятся на мраморную ступень террасы.
И молчат.
Сын краснеет, напрягает мучительные мысли и не находит, что сказать.
— А я все картины пишу… За границу собираюсь… — говорит он.
Старик не слушает, смотрит невидяще и бессмысленно, и вдруг спрашивает:
— Это ты приехал меня посмотреть? — умру скоро!..
Илья Ипполитович бледнеет пятнами и растерянно говорит:
— Что ты это, отец, как ты это?
Но отец уже снова не слушает. Он откидывается к барьеру. Глаза его полузакрыты и стеклянны, лицо утеряло всякое выражение.
Он дремлет.
Светит солнце, небо сине, в прозрачных далях над землею разлит хрусталь. Илья Ипполитович ходит по парку и думает об отце. У отца была большая, полная и богатая жизнь. Было так много хорошего, нужного и светлого. А теперь — смерть. И не останется ничего. Ничего! И это — ничего — Илье Ипполитовичу кажется ужасным. Ведь жизнь, свет, солнце, все, что есть кругом и внутри человека, человек познает через самого себя. Умрет человек — умрет для него мир. И он уже ничего, ничего не будет ни сознавать, ни чувствовать. Для чего же тогда жить, развиваться, работать, когда концом будет — ничто?.. Ведь в его, в отцовых, сто годах чуялась какая-то большая мудрость, и еще он был — отец.
Где-то, далеко в пустынной синеве, кричат журавли:
— Курлы, курлы-ы, — несется с пустынного неба от едва заметной черной стрелки, направленной к югу. Под ногами шуршат листья, красные и подернувшиеся инеем. Большое лицо Ильи Ипполитовича бледно. Устало и бессильно сложены серые морщинки у губ.
Он, Илья, целую жизнь прожил одиноким и одним в холодной мастерской, тяжело живя, среди картин и для картин. Для чего?
Ипполит Ипполитович в большой и пустынной столовой, повязанный по-детски салфеткой, ест бульон и котлеты: Васена кормит его с ложечки. Потом она отводит его в кабинет. Старик ложится на диван, закидывает руку под голову, дремлет с полуоткрытыми своими глазами.
К нему приходит Илья Ипполитович. Он опять нарочито-бодр, но в глазах, уже усталых, — тоскование. А в его бритом лице, в сером английском костюме и желтых ботинках, чуется большая, измотанная, запутанная душа, сейчас страдающая и хотящая скрыться.
Он садится у ног отца.
Отец долго ищет его глазами, говорит, точно граммофонная пластинка спетого баса:
— Так?!
— Давно не видались мы, отец! Хочется поговорить мне с тобой! Ведь, как-никак отец, а дороже тебя нет, ведь, у меня никого, отец! Как живешь, отец? — говорит сын, бодро встряхивая седеющими кольцами волос.
Старик глядит невидящими глазами, — кажется, не слушает, — вскоре жмурясь, хитро растягивая губы, открывая пустые свои челюсти, старик смеется и говорит:
— Хгы! хгы!.. — смеется он и бодро говорит: — Умру скоро! хгы! хгы!
Но Илья уже не теряется так, как в первый раз у террасы, и только быстро, очень тихо, почти шепотом, спрашивает:
— А разве не боишься?
— Нет! Хгы! Хгы!..
— В Бога веришь?
— Нет! Хгы!
И отец, и сын — молчат долго.
Старик опять улыбается хитро, поднимается на локте и говорит:
— Вот, — когда человек — спать хочет… дороже всего — сон… так и умереть — захочешь… понимаешь? Когда устанешь…
Старик смолкает на минуту и потом смеется хитро.
— Хгы! Хгы! Понимаешь?! — говорит он.
Илья смотрит на хитрое лицо отца, смотрит долго широко раскрытыми глазами, не шевелясь, и в него вселяется страх.
А старик уже дремлет.
День ушел. Осенне-синие сумерки застилают землю и смотрят в окна. В комнатах — синий дымок и шарят тени.
За стенами мороз. Зеленая поднимается луна.
Ипполит Ипполитович лежит на своем диване — заложив правую руку за голову, с полузакрытыми глазами.
Он ни о чем не думает. И нет у него ощущений. То место, что он занимает, что занимает его тело, похоже на большой, темный, пустой ларь, в котором нет ничего. Где-то близко пробегает и шлепается крыса: — старик не слышит. Шалая осенняя муха садится около глаза: — старик не мигает. От иссохших пальцев ног. в иссохшие голени, в бедра, в живот, в грудь, к сердцу идет слабая, едва заметная, сладкая немота и замирает.
Уже вечер, в комнате уже черно, туман на фоне окон кажется густым и страшноватым. За окнами, где светит в хрустком морозце луна, — светлее чем в комнате.
Старик лежит, закинув руку за голову, с полузакрытыми, стеклянно-тусклыми глазами, лицо его, все заросшее белыми волосами и с лысым черепом, мертвенно.
Входит Васена, спокойная, крепкая, с широкими бедрами и ядреными грудями, свободно прикрытыми красной кофтой.
— Ипполит Ипполитович, кушать надо, — говорит она деловито.
Но Ипполит Ипполитович не откликается, не говорит своего обыкновенного — «Так?!.»
Скачут, взмыливая лошадь, за врачом.
Врач щупает пульс, — подносит к губам зеркало. Вскоре сосредоточенно и важно говорит:
— Умер.
Васена у дверей, в красной своей кофте, немного похожая на зверя, спокойно откликается:
