Рэмом:
– Вот приказ прим-майора Рада Именем президента Северной военно-народной демократической республики ты повышаешься в чине до прим-лейтенанта Учти, паек тот же! Мы не имеем права жрать больше, чем другие, иначе мы – дерьмо.
–
– Ладно-ладно. Что это я с тобой… Ты-то понимаешь, не то что некоторые… офицерских паечков себе, видите ли, требуют! Извини, Рэм, устал, Рэм. Устал, как собака.
«Ну да, еще бы. Второй месяц ты с этими «некоторыми» скандалишь, – без труда расшифровал Рэм речи Дэка – Не понимают. Разумеется, приняли Повстанческую армию, имея все, о чем только можно мечтать: крупу, хлеб, консервы, сухофрукты, боезапаса от пуза, тройной комплект обмундирования на складах, папиросы, сахар… Горячей воды в армейской бане – сколько хочешь! Мыла – сколько хочешь! Пайки выдавали, о каких в прифронтовой полосе можно только мечтать! Офицерские… унтер-офицерские… отдельно – для специалистов… отдельно – штабные… А тут – мы. Ну надо же, как все быстро заканчивается, если добавить к гарнизону две тысячи голодных оборванцев! Вот только гарнизон, не разбежавшийся от Рада Потту, когда он объявил себя президентом, составлял аж сто пятьдесят штыков – больша-ая сила. Долго бы они тут, конечно, без нас продержались. Навоевали бы!»
Приказ был наскоро отпечатан на красивой гербовой бумаге. С детства Рэм помнил такую бумагу, ее продавали на почте и в канцелярской лавке. Водяные знаки у нее – в виде вензеля царствующей особы. Угу. И печать внизу стоит тоже с вензелем последнего императора.
Прим-майор Рад Потту, большой хитрец, объявил в форте независимость сразу после того, как монарх отрекся от престола Мол, власти столичных республиканцев он не признает. Мол, он сбережет уезд в целости и сохранности для нового императора, даже если придется ждать его восшествия на престол долго. Мол, пусть везде бушует хаос, а здесь сохранится законная власть Империи. А президентское звание это так – для понятности. И Совет солдатских депутатов он терпит тоже как «временную меру» и «в целях мобильного управления вооруженными силами в переходный период». Даже брату своему и его соратникам он жалует новые чины как представитель старой власти. Хоть и ставленники Совета, но люди-то нужные. И тут непонятно, что важнее: простой и ясный чин прим-майора или пышная должность президента…
А вот агитаторов от Трудовой партии Рад Потту ловил и нещадно расстреливал. Никогда не уступал Совету: «друг рабочих»? – к стенке без разговоров.
– Распишись. Здесь вот… Так. Отлично. Зайди к Таачу, он тебе выдаст из старых, имперских еще запасов офицерский бинокль, офицерскую портупею и офицерский планшет… Роскошные, кстати, планшеты, гвардейские, с золотым тиснением… на хрена они нам вообще нужны, непонятно. Но солидности добавляют. Из действительно полезных вещей получишь новую… ну, относительно новую офицерскую шинель и шестизарядный «принц» с двадцатью патронами. Сапоги, извини, выдать не получится. Сапоги – на вес золота Твои-то каши просят, ну, ничего, с мертвеца снимешь, тебе не привыкать. Как только будет хоть одна пара нормальных сапог – они твои. Все ясно?
Рэм хотел было ответить по-старорежимному, как при Его Величестве: «Так точно!» – ведь Дэка за глаза уже звали «генералом», да, по чести сказать, он и сделался самым настоящим генералом Но сказал другое:
– Спасибо, Дэк.
Кем бы ни был Дэк Потту, хоть генералом, хоть фельдмаршалом, бывший капрал-истребитель прежде всего друг Рэма, брат его по судьбе, а уж потом все остальное.
– Неправильно понимаешь. Тут не спасибо. Тут землю рыть надо, а харч достать. На тебя надеюсь – ты дельный человек. Знаешь, чего боюсь? – и тут он опять оторвался от бумаг и глянул остро, оценивающе.
– Знаю, Дэк Боишься, что не довезем Соблазн велик…
– Да. Но ты – порядочный. И Толстый – порядочный. И этот Таач – тоже, кажется, нормальный человек. Так не дайте разворовать, иначе… – Дэк выразительно покачал головой.
Тогда Рэм все-таки сказал – зная, что если скажет такое хоть раз, то впоследствии придется повторять и повторять, – ему хотелось успокоить Дэка:
– Так точно, брат.
И тот улыбнулся.
* * *
…Две роты грузили по закрытым деревянным вагонам мешки с мукой, большие стеклянные бутыли с растительным маслом, тюки с чаем и солонину – ее оказалось совсем немного. Смеркалось. На перроне, у самого локомотива, два «светляка» указывали путь грузчикам в шинелях. Во-первых, единственный на весь вокзал целый фонарь, сиявший ночным солнышком. Во-вторых папироса в руке у кряжистого широкоплечего старика с окладистой бородой, стоящего под фонарем Он был облачен в добротный пиджак старого покроя, домодельные штаны и сапоги; на голове красовался картуз времен Регентства; солидное чрево, туго обтянутое жилетом, посверкивало серебряной цепочкою от карманных часов.
Усталые солдаты время от времени приставали к бородачу с вопросами: «Вот бы еще табачком разжиться… имеется табачок? А конфекты есть в наличии?» Старик молчал и хмурился, не обращая на них внимания. Время от времени он бросал сердитые взгляды на двух офицеров, расхаживавших по платформе назад и вперед.
Толстый предусмотрительно поставил караул из десяти самых сознательных и притом абсолютно трезвых бойцов на привокзальной площади – оттуда и переносили снедь к поезду. Еще один караул отрядил к тем вагонам, куда она перемещалась. По мнению Толстого, даже при таких мерах предосторожности ушлые ловкачи успеют спереть кое-что прямо на ходу. Поэтому он бродил вместе с Рэмом туда-сюда, сжимая в руке револьвер и грозно поглядывая на солдат. «Все равно понаворуют, – вполголоса сказал он Рэму. – Но все-таки не так много, при нас-то».
– Ты понимаешь, куда поехал Фильш? – задал он вопрос как бы нехотя, мимоходом.
– Откуда? Ты же знаешь, я его терпеть не могу. Как откроет рот, так хочется вогнать туда пулю. Бывают люди, которые вызывают раздражение… ни почему. Начал говорить, да просто подошел, посмотрел, по плечу похлопал, но особенно если все-таки заговорил – и сразу думаешь: «Пропади ты пропадом! Зараза, а не человек». В общем, Фильш. «Р-революционная необходимость требует обобществить баб, товарищи! Наступает новая эра, частной собственности не будет, бабами станут владеть все люди, и никто не уйдет обиженным!»
Толстый заржал в ответ и ржал долго, смачно, заливисто. Аж с прихрюкиваниями. Из темноты донеслось два или три ответных ржания: солдаты не знали, к чему это командирское веселье, но моментально заразились им.
– Точно обрисовал, мужик. Бывают такие люди. И называются они – хонтийские вонючки. Или, для разнообразия, пандейские дикари. Но в пандейцах есть все-таки хоть какая-то животная честность. Драться – так драться, дружить так дружить… А вот хонтийцы… не-ет, эти хитрые, эти норовят в спину, обманом.. Нет, брат, на свете сволочи хуже хонтийца. Они всюду пролезают и всюду ставят своих людей. Ты знаешь, что им по вере в некоторые дни и часы жрать разрешается только рыбу и чеснок? То-то они и вонючки…
Рэм со студенческой скамьи помнил: никогда, ни в каком столетии не водилось такого у хонтийцев, чтобы им позволялось питаться только рыбой и чесноком. Ерунда какая-то, выдумки. Но, во-первых, Толстого хоть как на слове лови, он все равно будет дуть в свою дуду. И, во-вторых, многовато последнее время хонтийцев в форте. Особенно на складах и в Совете. Почему их так много в Совете? Самые большие смутьяны – хонтийцы. И самые большие сторонники Трудовой партии – тоже хонтийцы. Раза три они предлагали Дэку свергнуть брата, национализировать все ценное и пригласить товарищей из Трудовой партии для создания «настоящего революционного правительства». Тот пока держится.
Одним словом, Рэм смолчал.
– Так вот, мужик, я тебе скажу: Фильш уехал в столицу. Рад об этом не знает, а вот Дэк – знает. Лично разрешил. В столице нынче сумасшедший дом. Про переворот слышал?
Рэм пожал плечами. Слухи, сплетни… какой-то Совет советов…
– Ну ты глушня. Тоже мне комиссар! Умный, а все от людей отгораживаешься. Ладно. Фильш. У него в Трудовой партии большие связи. Он теперь ходит в доверенных лицах у самого Гэла Кетшефа. А Гэл
