«непроверенной» публики. Они не пошли еще так далеко, чтобы допустить потенциальных свидетелей защиты — мы, например, с профессором Эмилем Любошицом ходили в Верховный Суд РСФСР набиваться в свидетели — но уже не выволакивали нас из здания суда и не рвали из рук бумаги. Почти сразу после этого Процесса в Уголовный кодекс была введена статья 190, смягчавшая «слишком волюнтаристские» формулировки 70-ой об «антисоветской пропаганде» до уровня более спокойных «заведомо клеветнических утверждений». Все же малограмотная чиновничья рука вставила сюда эпитет «заведомо», обессмысливающий обвинительный характер закона…
Диалог не состоялся. Валерия Чалидзе под угроой ареста выслали из страны где-то в начале 1973 г., и он поселился в Нью-Йорке, где много лет потом издавал правовую литературу, предназначенную для контрабанды в Россию («Чалидзе пабликейшенз»).
Во время одного из моих «приводов» в КГБ интеллигентный полковник светски благожелательно объяснил мне, что, хотя моя самиздатская книжка «Трепет забот иудейских» не требует немедленно обязательного применения статьи 70-й УК, но все же некоторые ее положения отлично подпадают под статью 190-ю. Пользуясь необязательным тоном нашего разговора, я возразил, что в моей книге «заведомой клеветы» быть не может, потому что, если бы я «заведомо» знал, что это неправда, я бы просто этого не написал. «Да, — небрежно обронил он, — эта статья неудачно сформулирована, но вы ведь понимаете, о чем я говорю»…
Спустя пару лет почти такой же разговор повторился в гораздо более острой боевой обстановке, но все же опять с обоюдным пониманием несовершенства наличной юридической практики. На этот раз меня притащили к другому полковнику силой и потребовали, чтобы я подписал, что мне было предъявлено предупреждение о том, что моя деятельность подпадает под статью 190. Я категорически отказался.
«Почему вы отказываетесь?» — с любопытством спросил этот другой полковник. «Потому что вся моя деятельность от начала и до конца не содержит никакой заведомой клеветы. Все — чистая правда!» «Действительно, — внезапно согласился и этот полковник, — до этого моего предупреждения вы могли и не знать, и даже думать иначе, но теперь я вас предупредил, что это клевета, и теперь вы это знаете, так что, тем самым, в будущем это становится заведомой клеветой!».
Тут у меня невольно вырвался отчаянный выкрик Паниковского в почти аналогичной ситуации: «А вы кто такой?» Он твердо ответил, что он представитель Государственной безопасности СССР и, как раз, уполномочен решать, что — клевета, а что — нет. Вспомнив трудные уроки Валерия Чалидзе, я столь же твердо возразил, что только суд может решить этот, почти философский, вопрос.
Вместо того, чтобы зря рассердиться, полковник вызвал из-за двери, по-видимости околачивавшихся там с утра Иванова и Петрова, и приказал: «Подпишите, что задержанному гражданину Воронелю при вас было предъявлено предупреждение об ответственности по статье 190 УК, которое он отказался подписать.» На этом этапе счеты российских властей с законом в 1974 г. были вчерне закончены.
Вскоре были закончены и мои счеты с бывшей родиной. Под новый 1975 год я вылетел из Шереметьево в большой мир, где не подозревают о большей части российских проблем.
В следующем 1976 г. я был с визитом в Австралии, когда в России уже принималась новая («Брежневская») конституция. Один из журналистов спросил меня, как я оцениваю этот политический сдвиг в СССР, и я ответил, что вижу в этом безусловный шаг вперед.
«Но, как же так, — поразился он, — ведь старая Конституция (она звалась Сталинской, хотя была составлена, в основном, Бухариным) была гораздо демократичнее!?».
«Нет, — пришлось мне объяснить этому розовому либералу — старая Конституция писалась не для выполнения в объективной реальности, а для международного престижа и рекламы идеального социалистического общества будущего. К жизни советского народа эта конституция никакого отношения не имела. А в новой конституции присутствует, хотя бы только частичная, тенденция к реальному следованию в обыденной гражданской жизни.».
Я не уверен, что тамошний журналист меня до конца понял, но университетский коллега, который меня сопровождал, необычайно развеселился и сказал, что теперь только он впервые уловил, что подразумевается под «загадочной русской душой»…
Загадочная русская душа оказалась не по зубам и прекрасному грузинскому принцу с внешностью печального демона, как и многим поколениям русских либералов и правозащитников до него.
Эдвард Теллер и мирская слава
Однажды после заседания попечительского совета Тель-Авивского Университета ко мне в коридоре подошел пожилой джентльмен и в небрежной американской манере спросил, был ли я в России знаком с профессором Ландау.
Я только что выехал из Советского Союза и сильно запинался при разговоре по-английски. Но все же сумел выразить, что был, конечно, знаком, но не слишком близко, потому что я не теоретик… Тут он меня перебил и азартно закричал: «Ну и как, он до самого конца остался таким же дураком, как и в 30-е годы?!..».
Не уверенный, что я правильно понял этот ошеломляющий вопрос, я смущенно забормотал, что учился физике по его гениальному «Курсу Физики» и не совсем понимаю… Он отмел все мои возражения одним взмахом руки: «Я ведь не о физике говорю. Я говорю, что он был фанатично предан Советской власти и верил всем их идиотским выдумкам…».
Эксцентричный джентльмен, который не догадывался, что в 30-е годы я вряд ли смог бы судить об умственном уровне Ландау, оказался профессором Эдвардом Теллером — великим физиком и отцом американской водородной бомбы. В молодые годы он вместе с Ландау участвовал в Семинаре Нильса Бора в Копенгагене и, оказывается, вступал там в горячие споры с ним по политическим вопросам.
Ландау был тогда не одинок. Бесчисленное множество молодых интеллектуалов в Европе всерьез в то время (да ведь и сейчас!) верило, что стоит «научить каждую кухарку управлять государством», как жизнь на земле потечет по иному сценарию. Волки станут пастись вместе с овцами, люди полюбят друг друга и т. п…. Вслед за редкими советскими вундеркиндами, которых советские власти посылали за границу для обучения, вроде Ландау, Шубникова, Капицы и других, сотни западных идеалистов рванулись в Россию строить страну победившего социализма. И там искренне пытались слиться и отождествиться…
Некоторым потом удалось вовремя унести ноги. Другие погибли. Им несть числа. От третьих произошли такие устрашающие плоды, как Миша Вольф — будущий глава восточногерманского ШТАЗИ.
После приезда на родину Ландау работал в УФТИ (Украинском Физико-Техническом Институте) в Харькове, где в 30-х Флеровым и Петржаком впервые был проведен успешный опыт по расщеплению ядра урана. Там вместе с ним работала сильная группа немецких и австрийских энтузиастов, которые сделали этот институт авторитетным за границей, и которых впоследствии всех обвинили в шпионаже. Как написал через несколько лет в своем донесении в НКВД директор этого заведения: «в институте возник заговор под руководстводством Л.Д.Ландау и А.Вайсберга[8] для саботажа военных работ».
Профессор М. Каганов («22», № 117), работавший с Ландау в шестидесятые годы, свидетельствует, будто Лев Давидович впоследствии укорял себя, что понял суть советского режима лишь только после того, как арестовали его самого.
Поскольку я был знаком с ним гораздо позже этого события, мне было легко заверить Теллера, что по моим наблюдениям Ландау в последние годы дураком совсем не был. В начале «оттепели» Ландау стали приглашать с популярными лекциями и часто он высказывался настолько неортодоксально, что приводил в шок советскую публику. Я помню, как после одной из таких лекций случайно подслушал разговор в публике двух преданных партийцев. Один из них был до предела возмущен кощунственными речами Ландау и требовал расправы, а второй уговаривал его, что «от Ландау государству столько пользы, что партия считает возможным позволить ему говорить, что он хочет.».
Я в свою очередь спросил Теллера, откуда у него в его молодые годы взялось столько проницательности, чтобы уже в двадцатые, в атмосфере левого энтузиазма в Западной Европе, ясно
