— Трогай. — Мы покатили.
— Стой! — Коляска остановилась.
— Вы. Пожалуйте сюда.
Исправник, держа руку у козырька, подбежал и, видно, робея, на почтительном расстоянии остановился.
— Ближе! Ближе! Говорят вам, ближе! Не слышите?
Исправник побледнел, но подошел вплотную.
— Драться, — спокойно сказал отец, — ныне законом запрещено.
— Помил…
— Молчать! Когда я говорю, извольте молчать. За мой поступок я подлежу ответственности, и вы можете жаловаться. Порядок обжалования вам известен. Оправдываться я, конечно, не стану. Трогай.
Мы тронулись.
— Этакий мерзавец! — сказал отец. — И я хорош, ничего не могу с собой сделать. Не удержался. Разом себя не переделаешь. На все нужно время.
Когда вы много лет с кем-нибудь живете в одном доме, на одной площадке, у вас с соседом устанавливаются какие-то особенно близкие отношения. Вы друг у друга не бываете, никогда с ним не говорили, в лицо его хорошенько не разглядели, но, как я уже не знаю, помимо всякого вашего желания, вам известно, что он холост или женат, служит в таком-то ведомстве, что у него имение в Харьковской или Тамбовской губернии, — более того, что он любит канареек или боится кошек. Иногда вы перекидываетесь при встрече несколькими словами. Узнав из газет, что он получил действительного тайного советника, говорите ему при встрече на лестнице: «Как же, читал, читал, Ваше Высокопревосходительство». Или при важном событии — «Кажется, доигрались?» А он любезно отвечает: «Что-то похоже на это». Когда у вас гости и не хватает карточного стола — вы, не стесняясь, через прислугу просите одолжить, и он находит это вполне естественным. И так вы живете из года в год, и ни тому, ни другому в голову не приходит ближе сойтись.
И такие, почти соседские отношения установились между отцом и мной. О наших заботах или радостях мы никогда не говорили, но перекидывались миролюбиво несколькими незначительными фразами и, довольные друг другом, расходились в разные стороны.
Отец во многом изменился. Утром по старой привычке я ходил к отцу пожелать ему доброго утра. Однажды, направляясь в кабинет, я уже из залы услышал там какой-то писк и крики. Войдя, и странно, с тем же трепетом, с каким входил ребенком, я увидел то, чего никогда не ожидал: на плечах отца сидел двухлетний мальчик и визжал от восторга. Оказалось, что накануне приехала сестра со своим сыном. Отец улыбнулся:
— Чудный ребенок. Не знаю почему, я всегда любил маленьких детей.
«Освобожденные крестьяне»
Днем мы с отцом пошли походить по деревне. Небольшие, выросшие перед домами березки были срублены, пруд затянулся тиной, многие постройки почти развалились. Но отношения между моим отцом и крестьянами были хорошими. Держа шапку в обеих руках, встречные мужики подходили к отцу и заводили дружелюбную беседу.
— Ну, что, справились со своей пахотой?
— Слава Богу, справились, батюшка-барин.
— Знаю ваше «справились». Поцарапали землю сверху, а не вспахали как следует. И свое добро наблюдать не хотите.
— Это верно, — говорит один с плутовскими глазами. — Тепереча мы, прямо сказать, пропащий, значит, народ. Прямо скажу — отпетый.
— Врешь, каналья. По глазам вижу, лебезишь. Сидор Карпов. А ты как думаешь? Лучше вам будет жить теперь, чем прежде при помещиках?
— Смекаю, батюшка, так. Лодырю хуже, а хозяйственному мужику лучше, чем прежде.
— Верно. Ты, брат, не пропадешь, как этот лодырь пропащий.
Крестьяне засмеялись.
В нашем парке когда-то тщательно ухоженные тропинки были заброшены и поросли травой.
— Дорого платить за эту работу, — объясняет отец.
Подсобные помещения в саду переделаны в жилые.
— Я собираюсь перейти на интенсивное хозяйство, — продолжает он. — Пользоваться местной рабочей силой просто невозможно. Купил сенокосилки, а они отказываются ими пользоваться. Ты как считаешь? Думаю привезти людей из Германии. Может быть, и наши постепенно поумнеют. Ничто не случается вдруг, на все нужно время.
В усадьбе многое переменилось. В конюшне лошадей убавилось наполовину, вместо оранжереи для персиков стоит дом для рабочих; выстроены новые сараи для сельскохозяйственных орудий. Около маленького домика, где жил наш швейцарец-охотник, кто-то снимает шапку и кланяется, как кланяются крестьяне.
— Не узнаешь? Наш старый дворецкий.
— Что он теперь делает?
— Что ему делать? Век свой доживает. А нового нашего дворецкого видел?
— Нет.
— Твоя старая няня, она у нас теперь всем занимается.
— А это что за здание? — спрашиваю я.
Отец рассмеялся.
— Это ошибка с моей стороны. Выстроил я этим олухам школу, — да детей не хотят туда посылать, говорят, что им это ни к чему.
На дороге показалась тележка, запряженная сытой холеной лошадкой; ехал не спеша, трушком благообразный старик с седой бородкой в суконной поддевке; он поклонился и остановил лошадь.
— Здравствуй, Иван Петров.
Старик, кряхтя, снял шапку и степенно подошел.
— Здравствуй, Ваше Превосходительство Георгий Ермолаевич, здравствуйте, молодой барин.
Отец ему протянул руку (что меня поразило). Тот ее почтительно пожал обеими руками.
— Откуда Господь несет?
— Да ездил тут по делам, мост осматривал.
— Ну, что?
— Ничего. Две балки забраковал да пару велел еще болтами закрепить. Мост ничего. Зато шоссе, накатка. Одно горе.
— Знаю. Я вчера проезжал; мы по этому поводу с исправником уже перетолковали.
Старик смеется.
— Ну, если ты. Ваше Превосходительство Георгий Ермолаевич, уже с исправником переговорил, то подрядчик исправит.
— Посмотрим, — отвечает отец. — А как дела в Совете?
— Ничего.
— Иван Иванович заходит?
— Заходит.
— А Пазухин?
— Болен. Ну, прошения прошу. Спешу. А то никуда уж не поспею.
Отец опять подал руку, и старик поехал.
— Побольше бы таких! Одно слово — министр. Говорить у нас все умеют. Но как до теплых мест добираются, работать прекращают. Где хочешь смотри, везде одно и то же. Людей не хватает.
— А кто он такой?
