11
Пришел день, когда «Железняков» снова отдал швартовы. В боевом листке, выпущенном перед выходом в море, говорилось:
«Гитлеровцы предпринимают бешеные атаки, чтобы вырваться на задонские просторы. Тяжелые бои разгорелись на донских переправах. Мы идем на помощь нашим армейским товарищам. Флот — родной брат армии и ее верный помощник. Пока у нас хватит снарядов и сил, мы будем уничтожать живую силу противника и его плавучие средства».
В Ейске на борт корабля поднялся командир действовавшего здесь подразделения.
— Благодарю за приход на Дон, дорогие дунайцы! — сказал он. — Мы покажем врагу, на что способны советские моряки!
«26 июля, — записал комиссар Королев в дневнике, — мы вышли вверх по Дону и во взаимодействии с авиацией и наземной артиллерией обстреляли скопления противника в районе Елизаветинской. Били из главного калибра. Потом поддерживали артиллерийским огнем действия пехоты и высадку с канонерских лодок десанта. Настроение у команды бодрое, несмотря на то что все знают: обратно в море придется прорываться с боем…»
«27 июля. Главстаршина Гулин, старшина второй статьи Чеботарь и матрос Лаптий ушли с корабля подрывать плавучие средства противника. Они должны задержать переправу немцев через Дон и дать возможность нашей пехоте отойти на новые позиции. Признаюсь, волновался, ожидая их возвращения…»
Главстаршина Гулин, старшина 2-й статьи Чеботарь и матрос Лаптий получили от командира особое задание. Покинув корабль, они ползком пробрались вдоль берега к пристани, где под присмотром немецких часовых, сбившись в кучу, покачивались барказы, шлюпки, плоты и большой катер.
Над степью занимался рассвет. Берег Дона был оживлен. Над ним, не рассеиваясь, стояло плотное облако дыма. К берегу нескончаемым потоком тянулась пехота, пылили автомашины, грохотали гусеницами танки. Немцы готовились форсировать реку. С запада подходили свежие резервы. Надо было уничтожить барказы и плоты, пока противник не успел использовать их для переправы.
Матросы действовали по заранее разработанному плану.
Лаптий подобрался к пустому сараю неподалеку от реки и зажег его для отвода глаз. Густой столб дыма взметнулся над соломенной крышей. Несколько немцев, покинув посты у пирсов, бросились к сараю. Все скопище плавучих средств осталось на какое-то время без присмотра. Только того и добивались матросы. Гулин и Чеботарь тут же очутились у пирса.
— Бросай! — крикнул Чеботарю Гулин.
Чеботарь размахнулся и бросил связку гранат. Несколько барказов и плотов разметало в щепы. Фашисты открыли беспорядочную стрельбу. Один из часовых кинулся к Чеботарю, но тут же упал, простроченный очередью из автомата Гулиным. Опомнившись, немцы бросились от сарая обратно на берег. Гулин метнул две связки гранат в пристань, и она вместе с причаленным катером взлетела на воздух.
— Бежим! — крикнул товарищам Гулин.
Свое дело они сделали, и им оставалось только поживей унести ноги.
Моряки бежали зигзагами, прячась в балках и в прибрежных кустах. Немцы преследовали их по пятам. Моряки понимали, что гитлеровцы постараются отрезать им путь к кораблю.
Выбежав на широкий шлях, они устремились вдоль него. Тут уже негде было укрыться: пыльная дорога, окаймленная телеграфными столбами, тянулась к белеющей вдали станице. И вдруг с разбитой проселочной дороги на шлях свернула огромная фура, запряженная парой крупных донских кобылиц. Грохот колес покрыл автоматную трескотню. Усатый казак, в фуражке набекрень, в синих штанах с лампасами, стоя настегивал лошадей.
— Тю-ю, матросы?! — удивился он, осаживая лошадей, и, дико вращая белками глаз, заорал на всю степь:
— Прыгай в фуру, черти!
Матросы мигом очутились в телеге. Казак крутанул вожжами над головой, разбойно присвистнул и гаркнул на лошадей:
— Но-о, милые, вывози!
Рыжие кобылицы вихрем рванулись с места.
Несколько пуль просвистело над головой казака. Но он отмахнулся от них, как от докучливых ос. Матросы, вцепившись руками во что попало, лежали в душистом и колючем сене. Фура, подскакивая на колдобинах, резко кренясь на поворотах, все больше отрывалась от опешивших немцев.
Не прошло и получаса, как взмыленные лошади влетели в станицу. Казак с ходу направил их в раскрытые ворота. На крыльцо выбежала молодая женщина с испуганным лицом.
— Хорони гостей, Гапка, — приказал молодухе казак. — На сеновал веди, живо!
И он тяжелым колом припер массивные ворота.
Весь день моряки просидели в темноте, зарывшись в сено. Казачка принесла им глиняные миски с борщом. Сказала:
— Немцы в станицу понаехали. Все дознаются, не видал ли кто матросов. Да разве у нашего Григорича что спытают?
— А ты кем ему приходишься? — спросил женщину Гулин.
— Невестка я ему.
— А муж где?
— В корпусе у Кириченки[3] воюет… Пантелей Григорьевич зараз гутарил, — продолжала она, — выведет вас ночью на реку, к кораблю, чуете?
— Чуем, — ответил Лаптий, любуясь красавицей и уплетая удивительно вкусный борщ. — Да, братцы, это вам не кино, — подмигнул он товарищам.
Под вечер Пантелей Григорьевич заглянул да сеновал.
— Ну, матросня, живем? — спросил он.
— Живы, — ответили матросы.
— Тогда — собирайся.
Казак раскурил свою глиняную люльку.
— Слыхал я, что вы натворили, — сказал он, когда они спустились с сеновала во двор. — Немцы прямо сказились, всю степь обшарили. Часовым своим, что вас упустили, немецкий обер морды искровянил… Ну, выходите…
У калитки они столкнулись с метнувшейся в сторону простоволосой девчонкой.
— Вякнешь кому — истый Христос, убью! — прикрикнул на нее казак.
Девчонка от страха присела на корточки.
— Теперь не вякнет, — успокоенно заключил Пантелей Григорьевич.
В станице лаяли собаки. Где-то перекликались немецкие часовые да слышались тяжелые шаги патрулей. Пантелей Григорьевич вывел моряков в степь.
— Вот так и дуйте. Тут напрямки недалеко, версты три, не боле.
— Спасибо, Пантелей Григорьевич, — поблагодарил Гулин.
— Вам спасибо, — тихо откликнулся казак. — Про ваш корабль мы наслышаны. Партизаном зовем его плавучим…
Через два часа, с первыми лучами проснувшегося солнца, Гулин, Лаптий и Чеботарь поднялись на палубу «Железнякова».
