пытку. Я жду письма, в котором ты будешь звать меня. Чтобы плюнуть на это письмо.
Первый голос. Мама, мама! Я пережил пренеприятнейшую и загадочную встречу — с мужчиной, зовущим себя мистер Уизерс. Мне нужен твой совет.
«Зайди-ка, сынок, — позвал он. — Скорее. Не ленись. Не вся же ночь у меня свободна». Я вошел. Кувшин. Умывальник. Велосипед.
«Знаешь, где ты? — спросил он. — Ты в моей комнате. А не на Юстонском вокзале. Понимаешь? Здесь настоящий оазис. Единственная комната в доме, где можно поймать караван-сарай до любого пункта в западном направлении. Compris? Comprende? Понимаешь? Готов ли ты идти за мной вниз по склону? Посмотри на меня. Меня зовут Уизерс. Я там или где-то поблизости. Идешь за мною? Любая жульническая терминология воспрещается. Ты со мной? Запрет на любые излишества. Все, что имеет к этому отношение, — verboten[1]. Ты в краю, пораженном болезнью, боксер. Перенеси весь свой вес на левую ногу — ты можешь взять всё в свои руки. Не переставай пританцовывать. Старый фокстрот — классический ответ, но речь не о нем. И не о другом ответе… Вставайте, рабы! Понимаешь? Это жилище для тварей, вверх и вниз по лестнице. Плоды ритмических разрывов, ритмичные боковые удары, ром и рулетки, макаронные лохмотья, клецки в майонезе, катапультирующийся навоз грязной и ветхой ерунды, откровенные атрибуты личной собственности. Ты за мной успеваешь? Все одно к одному. Это у тебя впереди или позади. Я единственный спаситель грации, которой, ты чувствуешь, тебе так недостает. Двигайся внимательней. Не отставай. Понял, к чему я клоню? Не давай себе заплесневеть. Следи за плесенью. Научись чувствовать ее, чувствовать косность. Взгляни на меня».
И я посмотрел.
Второй голос. Я больна.
Первый голос. Мама, это было все равно что заглянуть в шахту с раскаленной лавой. Достаточно было одного взгляда.
Второй голос. Вернись ко мне!
Первый голос. Я составил компанию миссис Уизерс, пившей на кухне «кампари» с содовой. Она рассказывала о своей молодости. «Я была просто-таки лакомым кусочком, — сказала она. — Ну прямо кусочек пудинга с изюмом. Поклонники часто приходили за много миль попытать счастья. Я втюрилась по уши в одного, который служил в ВВС Морфлота. Он меня обожал. Его убили, потому что не хотели, чтобы мы были счастливы. Я могла бы выйти за него и нарожать кучу сыновей. Но нет. Он потонул вместе со своим кораблем. Я услышала об этом по радио».
Второй голос. Я жду тебя…
Первый голос. Позже в тот же вечер мы с Райли распили у него в комнате на двоих чашку какао. «Люблю стройных парней, — рассуждал Райли. — Стройных, но крепких. Я никогда этого не скрывал. Но мне приходилось сдерживать себя, приходилось держать свои склонности в узде. Все оттого, что больше всего я расположен к религии. Я всегда был человеком глубоко религиозным. Можешь вообразить, в каком напряжении находилась моя душа. Я все время нахожусь в состоянии глубокого душевного, эмоционального, нервного и физического напряжения. Это изнурительно — та дисциплина, которой я вынужден себя сковывать. Жгучее вожделение охватывает меня, но оно противоречит моему основному стремлению, а именно — стремлению быть правым перед Богом. Ты видишь: я здоровяк и мог бы задавить такого тоненького паренька, как ты. До смерти. До той самой смерти, под которой я и понимаю любовь. Чтобы не поддаться этому желанию, я сковываю его по рукам и ногам. Подобные вещи мне удаются хорошо, ведь я по профессии полицейский. И меня очень уважают. Уважают и на службе, и в приходе. Единственно, где меня не слишком жалуют, это в этом доме. Здесь меня даже за дерьмо не считают. Хотя я всегда был близкой их родней. В своем роде. У меня отличный тенор, но меня никогда не приглашают здесь спеть. Живу все равно как посреди пустыни Сахары. Тут слишком много женщин — вот в чем беда. А с Болди говорить бесполезно. Он обитает где-то в другом, одному ему известном месте. Я люблю здоровье и силу, умную беседу. Потому-то ты и пришелся мне по душе — не считая того, что меня к тебе тянет физически. Мне не с кем поговорить. Эти женщины обращаются со мной как с прокаженным. Невзирая на то, что я родня. В некотором роде». В каком роде?
Леди Уизерс — мать Джейн или ее сестра?
Если то или другое, то почему Джейн не называют «леди Джейн Уизерс»? А может быть, она и есть леди Джейн Уизерс? Или ни то и ни другое? Или, может, миссис Уизерс в самом деле достопочтенная миссис Уизерс? Но если так, то кто такой мистер Уизерс? В любом случае — почему его фамилия Уизерс? Я имею в виду, кем он приходится остальным Уизерсам? И кто такой Райли?
Ты видишь, я озадачен, взволнован и смущен, но и доволен. Жизнь моя обрела какие-то очертания. В доме, как ты, несомненно, уже убедилась, царит очень теплая атмосфера. И, как ты, без сомнения, поняла из моего рассказа, я свободно разговариваю со всеми жильцами дома — за исключением мистера Уизерса, с которым никто не разговаривает и о котором никто не упоминает, с полным, по- видимому, на то основанием. Но из дома я выхожу редко. У меня такое впечатление, что из него никто не выходит. Один Райли — да и то редко. Он, вероятно, служит в тайной полиции. Джейн по-прежнему сидит и сидит за уроками, хотя явно ни в какую школу не ходит. Леди Уизерс на улицу не выходит совсем. К ней приходят гости. Она принимает гостей. Это и есть те самые шаги на лестнице, которые я слышу по ночам.
Третий голос. Я знаю, мать написала тебе, что я умер. Это не так. Я отнюдь не умер, хотя многие с давних пор желали моей смерти — особенно ты. Не кто иной, как ты с давних пор молился о моей смерти. Я слышал эти молитвы. Они звенят у меня в ушах — молитвы жаждущего моей погибели. Но я не умер.
Ну, вообще-то, не совсем так. Я лгу. Я веду тебя, играя, по дорожке через сад, чуть-чуть резвлюсь — вот и всё. Потому что я мертв. Как дверной гвоздь. Я пишу тебе из могилы. Несколько строк в память о прошлом. Только чтобы поддержать связь с тобой. Стариковский привет из темноты. Прощальный поцелуй от папули.
Наверное, я первым на следующий же день назову это лицемерием. Больше, собственно, мне сказать нечего. Все это просто довольно нудная возня. И к чему я ввязался в нее? Ради тебя, полагаю, из-за того, что ты был таким любящим сыном. Я улыбаюсь, лежа в своей стеклянной могиле.
Знаешь, почему я назвал ее стеклянной? Потому что я вижу сквозь нее.
С огромной любовью. Продолжай в том же духе.
Если говорить совсем начистоту, есть одна вещь, которая меня беспокоит. Хотя повсюду царит абсолютная тишина — тишина, длящаяся час за часом, — время от времени мне слышится лай собаки. Я слышу этого пса. Он меня пугает.
Первый голос. Они придумали мне прозвище. Бобо — называют они меня. «Доброе утро, Бобо», — говорят они. Или: «До завтра, Бобо». Или: «Не вешай носа, Бобо». Или: «Не забудь плавки, Бобо». Или: «Следи за мячом, Бобо». Или: «Иди с этой стороны трамвайной линии, Бобо». Или: «Как у тебя насчет грифеля в карандаше, Бобо?» Или: «Как твои штучки-дрючки, Бобо?» Или: «Не слишком ли у тебя резиновые галоши, Бобо?»
Единственный, кто не называет меня Бобо, — это старик. Он меня никак не зовет. И я его тоже. Мы с ним не видимся. Он сидит в своей комнате. Я к ней и близко не подхожу. Он старый и скоро умрет.
Второй голос. Тебя разыскивает полиция. Ты, может быть, помнишь, что тебе нет еще двадцати одного года. По всем отделениям передано точное твое описание. Они заверили меня, что не передохнут ни секунды, пока ты не будешь найден. Я уверена (сказала я им): ты в руках уголовников, которые проституируют тебя. В письменных показаниях я написала, что ты никогда не отличался сколько-нибудь твердым характером и легко поддаешься даже самому грубому обману или уговорам. Женщины стали твоим бичом, когда ты был еще мальчишкой. Я не забыла ни о Франсуазе, служанке-француженке, ни о той бесчестной женщине, что прикрывалась профессией гувернантки, — мисс Кармайкл. Тебя отыщут, мой мальчик, и тебе не будет никакого снисхождения.
Первый голос. Мама, я возвращаюсь, чтобы обнять тебя.
Я возвращаюсь домой.
