заслугам.
Арнемская трагедия была наивысшей точкой предательства Кинг Конга. Задание предупредить отряды Движения сопротивления в районе Эйндховена о готовящейся высадке десанта, чтобы они могли оказать помощь парашютистам, Линдеманс воспринял как счастливую возможность совершить новое предательство. Он выполнил свое задание, но не без труда: действия Кинг Конга показались местному руководителю Движения сопротивления подозрительными, и он арестовал его. Но странная случайность — канадцы послали в район Эйндховена офицера разведки, который должен был выручить Кинг Конга и убедить бойцов Сопротивления в том, что его действительно послало к ним союзное командование со специальным заданием. Пятнадцатого сентября, за два дня до выброски воздушного десанта, Кинг Конг в Дрибергене встретился с полковником Кизеветтером из абвера и сообщил ему все секретные сведения, которые доверило ему командование союзников. Правда, Линдеманс не упомянул слова «Арнем». В дальнейшем известная часть голландской прессы пыталась сыграть на этом, заявляя, что Линдеманс не мог предать воздушнодесантные войска у Арнема, так как он якобы не знал точного района их выброски.
Но этот довод — пустая болтовня. Линдеманс мог не упомянуть слова «Арнем», но он сказал полковнику Кизеветтеру, что выброска десанта произойдет севернее Эйндховена. Об этом он рассказал мне на допросе. В настоящее время каждая крупная воздушнодесантная операция, как известно, проводится с целью захватить определенный район и удерживать его в течение определенного периода времени. Парашютные войска — цвет армии — слишком дороги, чтобы попусту разбрасывать их небольшими группами. Немецкому командованию было достаточно один раз взглянуть на карту, чтобы понять, где именно «севернее Эйндховена» будут выброшены воздушнодесантные войска. Нетрудно догадаться, что никаких ценных объектов в открытом поле быть не может! Самыми подходящими объектами для воздушнодесантных войск были мосты в Граве, Неймегене и Арнеме. Если бы парашютисты захватили эти мосты и удержали их до подхода главных сил, то союзники овладели бы важным плацдармом, с которого можно было бы нанести решающий удар в самое сердце Германии.
Поэтому предательству Линдеманса нет оправданий. Он раскрыл полковнику Кизеветтеру совершенно секретный план выброски воздушнодесантных войск «севернее Эйндховена» за два дня до ее начала и тем самым обрек Арнемекую операцию на полный провал.
Одно дело — поклясться привлечь Линдеманса к ответственности, а другое — осуществить это. Как я уже упоминал в предыдущей главе, у меня было много других дел, и мне приходилось работать одному, не имея даже необходимых транспортных средств. Многие высокопоставленные лица голландского Движения сопротивления высказывались против публичного суда над Линдемансом. Некоторые из них, кто был дружески расположен к нему и оказывал ему всяческую помощь, не хотели, чтобы народу стало известно об отсутствии у контрразведки союзников элементарной проницательности. Другие искренне считали, что если такого популярного человека показать как предателя, то престиж голландцев в глазах союзников сильно пострадает. Создалась сложная политическая и дипломатическая обстановка. Бюрократия, которая так часто впутывается в колеса правосудия, может иногда остановить даже медленный ход непопулярного судебного дела. Так оно и случилось. Мне, правда, повезло: штаб верховного главнокомандующего поздравил меня с поимкой крупной «дичи». Но это не помогло мне посадить Линдеманса на скамью подсудимых.
В рождество 1944 года, как упоминалось в 7-й главе, я заболел. Получив трехмесячный отпуск по болезни, я возвратился в Лондон. К этому времени английские газеты пронюхали о «секретном» заключенном. Линдеманс все время находился в том крыле тюрьмы в Бреда, которым занимался я, но каким-то образом стало известно об его отправке в Англию Ходили слухи, что какой-то голландский офицер тайно содержался в лондонском Тауэре. Жадная до новостей пресса живо откликнулась на эти слухи. Газеты запестрели сенсационными заголовками. По моему предложению представители голландского правительства в Лондоне обратились в английскую цензуру с просьбой не разрешать опубликования каких-либо материалов о причинах ареста Линдеманса, поскольку дело этого человека находилось в стадии расследования. Главный цензор согласился с ними. С этого времени газеты со свойственным им благоразумием перестали печатать подобные материалы.
Даже дело Линдеманса не смогло прервать моего отпуска. Он в целости и сохранности находился в моем личном крыле тюрьмы в Бреда. Было маловероятно, что в мое отсутствие кто-нибудь подумает о том, чтобы судить его, и хотя я нервничал при мысли, что предателю удастся уйти от заслуженной кары, мне было приятно сознавать, что он не сможет больше вредить союзникам. К тому же для этого неуклюжего, но энергичного гиганта, лишенного восторгов и преклонения со стороны обожателей и в течение нескольких недель размышлявшего над своей судьбой, полное бездействие было, пожалуй, самым жестоким наказанием, которое только можно было придумать. В июне 1945 года я вернулся к делу Линдеманса, и первое, что я сделал, так это приказал перевести его из тюрьмы в Бреда в мрачное подземелье, прозванное «Апельсиновой гостиницей», которое составляло часть Схевенингенской тюрьмы. Там, в камере, в которой, может быть, раньше находились его товарищи, которых он так подло предал, Линдеманс будет знать, что он на один шаг приблизился к своему роковому концу.
Одиночество и отсутствие обожателей, питавших непомерное тщеславие Линдеманса, лишили его аппетита. Он страшно исхудал. Его огромные мышцы без физических упражнений стали дряблыми. Одежда висела на нем как на вешалке. Волосы Линдеманса поседели, а глаза стали тусклыми. Всякий раз, когда я приходил к нему, он в припадке, с пеной на губах, ползал по полу камеры, прося пощады. Но какой пощады может ждать человек, который предал своих товарищей по оружию, погубил семь тысяч человеческих жизней в Арнеме. К этому человеку я не чувствовал ничего, кроме отвращения, и делал все возможное, чтобы он предстал перед судом.
С такими мыслями шел я в свой кабинет, находившийся теперь в здании, которое занимала голландская контрразведка. Мне надо было взять некоторые документы из дела Линдеманса, чтобы приложить их к рапорту о привлечении его к суду. Архивные комнаты в штабе разведки охранялись как нельзя лучше. В них разрешалось входить только старшим офицерам, причем в исключительных случаях. За взятые документы приходилось расписываться. Во избежание обмана и подделок росписи на реестрах и удостоверениях личности сверялись. Здание охранял усиленный караул. В прошлом мне неоднократно приходилось видеть, какие меры предосторожности принимались нашими органами безопасности, и я с полной ответственностью могу заявить, что лучшую охрану секретности, чем в этом штабе, трудно представить.
Но когда я пошел в архив, чтобы взять дело Линдеманса, я не нашел его на месте. Я искал его на соседних полках, в других комнатах, надеясь, что его случайно положили в другое место. Но все было бесполезно. Я проверил систему учета документов, чтобы убедиться, что она не изменилась за время моего отсутствия. В книге входящих документов не значилось, что здесь хранились какие-либо документы по делу Линдеманса. Более того, в книге учета документов сама фамилия «Линдеманс» была зачеркнута!
Начались розыски пропавшего дела. Случайно я узнал, что один старший офицер взял его несколько дней назад. Когда я набросился на него, он сказал, что некоторое время держал его у себя, а затем передал другому старшему офицеру. Я обратился ко второму офицеру. Оказалось, он никогда не видел дела Линдеманса. Первый офицер страшно удивился. Он заявил, что может под присягой сказать, что второй старший офицер взял дело такого-то числа. На этом все кончилось. С того дня я так и не видел дела Линдеманса. Все мои попытки найти его оказались тщетными.
Я, как видно, страшно надоел старшим начальникам со своими требованиями привлечь Линдеманса к суду, и в октябре 1945 года меня неожиданно повысили в должности и перевели на работу в Германию. Предчувствуя такое перемещение, я давно шутил с товарищами по этому Поводу. Старинная голландская поговорка гласит: «Тот, кто хочет ударить собаку, всегда найдет палку». Я давно понимал, что после ареста Кинг Конга такую палку найдут и для меня.
Но я не жалел о том, что сделал. Я только чувствовал угрызения совести, что не достиг большего. Я всегда страстно любил Голландию — свою родину — и считал, что народ должен знать правду, даже если она горькая. Однако лишь незначительная часть голландского народа знает причины арнемской катастрофы. Людям вдалбливали, что в поражении повинна погода или безрассудство фельдмаршала Монтгомери, который якобы не имел в своем распоряжении достаточных сил и средств, или же объясняли
