валлонским акцентом. Но что-то в его манере держаться, в ярком блеске его голубых глаз вызвало у меня подозрение. Мускулистая, собранная фигура Эмиля Буланже, его мощная бычья шея как-то не вязались с обликом крестьян этой части страны, обычно неуклюжих и худых.
— Вы фермер? — спросил я.
— Я был фермером, — ответил он, слабо жестикулируя. — Теперь у меня ничего нет. Боши забрали весь скот, забрали даже утят. На полях — сплошные воронки от снарядов и бомб, а дом разнесло в щепки. Моя жена осталась там, под обломками дома. Все остальные куда-то исчезли...
И вдруг он протянул ко мне руки, согнув пальцы, похожие на когти. Пальцы были исцарапаны, ногти сломаны, и под ними запеклась кровь, перемешанная с грязью.
— Я хотел откопать ее, свою жену, — прошептал он. — Она осталась под обломками, в темноте, а ведь она так боялась темноты... Я скреб, как краб, но она уже умерла. — Он печально задумался.
— Вы умеете считать? — спросил я, прерывая его молчание.
— Считать? — недоуменно повторил он.
Под рукой у меня оказалась тарелка сухой фасоли, «освобожденная» нашими войсками. Я подвинул эту тарелку к нему.
— Считайте фасоль, — приказал я, — считайте вслух.
Он не торопясь брал по одной фасолине и удивленно считал по-французски: «Un, deux, trois...» Когда он добрался до семидесяти двух, я остановил его. Первый экзамен он выдержал успешно. Если бы он был знающим французский язык немцем, выступающим в роли валлонского бельгийца, он произнес бы «семьдесят два» по-французски «soixante-douze», а не так, как говорят валлонские крестьяне, — «septante- deux». Пока все шло гладко. Но я еще не был уверен, что Буланже действительно тот, за кого он себя выдает, — честный бельгийский фермер, ошеломленный потерей жены и дома. К счастью, в то время я был не очень занят и мог уделить ему достаточно внимания. Если он окажется невиновным, никто ничего не потеряет. А если будет доказана его виновность, мы вовремя обезвредим шпиона в тылу наших наступающих войск.
Я приказал увести его в сарай — бывший коровник. Снаружи дверь заперли на засов. Между двумя балками было отверстие, через которое за Буланже незаметно для него непрерывно наблюдали. В эту ночь перед сном Буланже опустился на колени и произнес молитву. Он не мог знать, что за каждым его движением пристально следили, и все же молился на франко-бельгийском наречии, простыми, безыскусными фразами, которые он привык с детства повторять за деревенским священником. По голому полу пробежала крыса. Он испуганно вскрикнул: «Dieu!» — типично валлонское восклицание. Затем Буланже растянулся на матраце и, видимо, заснул. Тогда я приказал положить соломы у его двери и поджечь ее. Когда едкий дым проник в коровник через отверстия под дверью, несколько солдат забегали по коридору, выкрикивая по-немецки: «Feuer! Feuer!»[99] Буланже проснулся, приподнялся и снова лег. Снова по коридору забегали солдаты с криком «Au feu, au feu!», что по-французски значит «пожар». Буланже тотчас вскочил и, завопив не своим голосом, стал стучать в закрытую дверь. Когда я открыл засов, он, всхлипывая, произносил молитвы на франко-бельгийском наречии.
Итак, Буланже выдержал еще одно испытание, но я не успокоился. Кто он — бельгийский крестьянин или немецкий шпион с крепкими нервами и незаурядным актерским талантом? Трудно было дать определенный ответ, хотя, казалось, у меня оставалось все меньше оснований не верить Буланже.
На следующее утро я решил испробовать другой метод. Приказав привести Буланже к себе в штаб, я до его прихода рассказал о своем плане одному младшему офицеру, который должен был присутствовать при допросе. Мы договорились, что, задав Буланже несколько вопросов, я затем проговорю по-немецки: «Armer Kerl»[100]. Офицер должен будет спросить «Warum?»[101] — и я продолжу разговор по-немецки.
И вот Буланже ввели. Передо мной на походном раскладном столе были разложены его вещи, изъятые у него во время ареста, — огрызок карандаша, кусок веревки, комок изжеванного табака, неуклюжий, самодельный крест и несколько франков. Ничего подозрительного, а тем более зловещего в этих вещах не было.
Буланже угрюмо стоял передо мной и терпеливо ждал, как корова в своем стойле. Я повертел его вещи и, подняв его карандаш, по-французски спросил:
— Зачем он вам понадобился?
— Это же просто карандаш, — ответил он, пожимая сильными, широкими плечами.
— Он был нужен вам, чтобы писать донесения противнику?
Буланже досадливо улыбнулся и посмотрел на меня почти с презрением, — видимо, он хотел показать, что на такой глупый вопрос нечего и отвечать.
Я повернулся к своему подчиненному и, как мы условились, сказал по-немецки: «Бедный парень!» Офицер немедленно спросил, тоже по-немецки: «Почему?»
Я ответил на том же языке:
— Ведь он не знает, что через час будет повешен. После одиннадцати, — я посмотрел на часы. — Да и что может ждать шпиона?
Во время разговора я пристально наблюдал за Буланже, особенно за его глазами и кадыком. Самый смелый и выдержанный человек не в состоянии контролировать так называемые вазомоторные нервы, которые реагируют независимо от сознания и воли человека. Когда какой-нибудь предмет внезапно появляется перед глазами у человека, он невольно моргает, а услышав о близкой смерти, бледнеет или непроизвольно моргает, или машинально глотает слюну, потому что от страха в горле у него пересыхает. Но с Буланже ничего этого не случилось. Зная, что его подозревают в шпионаже, он не шелохнулся, не выказал ни единого признака тревоги. Все это значило, что он не понимал немецкого языка и не мог быть шпионом.
Теперь приходилось соглашаться, что мои подозрения, основанные на неосязаемых и недоказуемых данных, оказались ошибочными. Но я упорствовал, не желая признаться в ошибке даже самому себе. Видимо, меня подогревало оскорбленное самолюбие. Как бы то ни было, я решил продолжить испытания Буланже,
Теперь в ход пошли вопросы о сельском хозяйстве в этой части Бельгии. Я плохо разбирался в земледелии, но видел, что Буланже не допустил ни одной ошибки, рассказывая о сроках посевов, о местных условиях и обычаях. Местные жители потом подтвердили, что Буланже говорил, как знаток местных условий.
Опять приходилось признаваться в несостоятельности подозрений. Каждая новая неудача подтверждала, что я совершил ошибку, заподозрив Буланже в шпионаже. Я советовал своим начинающим коллегам не поддаваться первым впечатлениям, и я же, как самый заурядный любитель, неуклюже угодил в ловушку, от которой предостерегал других. Ночью я долго лежал без сна и анализировал чувства, которые с первого взгляда заставили меня заподозрить Буланже. Затем я восстановил в уме все его действия и слова, пытаясь найти хоть один признак, подтверждающий первое впечатление. И я решил подвергнуть Буланже последнему испытанию. Если и на этот раз оно не даст результата, мне придется признаться в ошибке и немедленно освободить Буланже. Я даже приготовился извиниться перед ним за оскорбительные для него подозрения.
И вот он снова стоит передо мной, такой же бесстрастный и терпеливый. Склонившись над напечатанным документом, я прочитал его до конца, взял ручку и подписал, затем посмотрел на Буланже и быстро произнес:
— So jetzt bin ich zufrieden. Sie konnen gehen. Sie sind frei[102] .
Буланже глубоко, с облегчением вздохнул, встряхнул плечами, словно сбросив с них тяжелый груз, и радостно улыбнулся. Но тут раздался мой саркастический смех. Вздрогнув, Буланже попытался снова сделать бесстрастное лицо. Слишком поздно! По моему сигналу часовые схватили его за руки.
— Mein lieber Freund...[103] — начал я вставая.
С этого момента до самой казни Буланже, состоявшейся через несколько дней, мы говорили только на его родном — немецком — языке!
