нравственной сторонах дела, физические пытки — малоэффективный метод: они не дают возможности добиться от допрашиваемого правды. Большинство людей под пытками несут чушь, стремясь избавиться от страданий. Предпочитая смертную казнь дальнейшим пыткам, они даже могут сознаться в преступлениях, которых не совершали.
Вот почему почти каждый день Тер Хит сидел в моем залитом солнцем кабинете, расположившись в удобном кресле. Допрос обычно длился до обеда, после чего я оставлял Тер Хита в покое до следующего утра. Мы не заставляли его бодрствовать всю ночь напролет и не будили, давая заснуть всего каких-нибудь полчаса, чтобы разбитого от усталости снова тащить на допрос. У нас не было дежурных следователей, которые, меняясь через каждые два — три часа, непрерывно задавали бы ему вопросы. Если бы мне захотелось замучить Тер Хита допросами, не нарушая правовых и нравственных норм, я в равной степени замучил бы и самого себя. И скоро мы бы увидели, у кого из нас лучше память и кто выносливее.
Тер Хит вновь и вновь повторял свои показания. Я внимательно слушал его, надеясь, что он собьется и допустит какую-нибудь неточность. Но каждый раз я слышал все тот же невероятный рассказ. И всякий раз, заканчивая показания, он робко спрашивал: «Сколько еще раз мне придется повторять все это? Ведь, ей-богу, я не лжец! Я согласен, что мой рассказ необычен, но такова правда. Вы хотите, чтобы я придумал что-нибудь более правдоподобное? Тогда мне, наверное, поверят?»
С каждым днем я проникался все большим уважением к Тер Хиту. Если он шпион, а в этом я был почти уверен, то значительно более выдержанный и умный, чем подсказывала его внешность. Вначале мне казалось, что он собирается провести меня с помощью так называемой легенды внутри легенды. Об этом методе, пожалуй, следует рассказать непосвященному читателю.
Забрасывая агента в ту или иную страну, разведка противника снабжает его легендой, которая объясняет, почему и как он оказался в чужой стране. Объяснения эти — не в пример показаниям Тер Хита — обычно кажутся правдоподобными. Однако на случай, если на допросе эту легенду разоблачат, у агента в запасе оказывается вторая. Приведу пример. Допустим, агент хочет объяснить, почему по прибытии в Англию у него на руках оказалась крупная сумма денег. Он может утверждать, что был курьером какой- нибудь местной организации Движения сопротивления, однако, вынужденный спасаться бегством, не успел передать доверенные ему деньги по назначению. После такого объяснения на него начинают смотреть как на истинного патриота, пользующегося доверием у руководителей Движения сопротивления. Но допустим, проницательный следователь разоблачит эту эффектную легенду, и вот тогда-то подготовленный агент, сознавая шаткость своих объяснений, и прибегает к «легенде внутри легенды». Он может сказать: «Виноват, господа. Вижу, вы слишком проницательны и обмануть вас нельзя. Я обманывал вас, но теперь скажу всю правду. Я действительно участник Движения сопротивления, но я играл очень скромную роль, не такую, конечно, чтобы мне доверили кассу. Когда на мой след напало гестапо, мне, как и многим другим, пришлось бежать. Я добрался до города... (следует название) и оказался в крайне затруднительном положении. Мне грозила голодная смерть. Но я пользовался успехом у женщин (смущение, пожатие плечами). Одна из них — вдова средних лет — пожалела меня: накормила и пустила переночевать. Вскоре мы стали близки. Неделю- другую я жил у нее. Она кормила меня, дала кое-что из вещей покойного мужа и даже деньги на мелкие расходы. Однако вскоре эта женщина до ужаса надоела мне. Ведь она годилась мне в матери. И, как видно, даже в молодости не слыла красавицей. Однажды утром, когда она еще спала, я тихонько встал, взял все ее деньги, которые были спрятаны под половицей, и сбежал. Это, конечно, не делает мне чести, но что поделаешь, такова правда! Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему мне не хотелось рассказывать обо всем этом».
Подобная личность, конечно, оказывалась платным агентом немцев. Эта «легенда внутри легенды» могла ввести в заблуждение кого угодно, только не опытного следователя. Как это ни странно, но людям свойственно верить скорее плохому о своем собрате, чем хорошему. И когда человек рисует себя в дурном свете, слушатели обычно считают, что он говорит правду. Следователь, сумевший разоблачить первую легенду, может успокоиться на этом, считая, что добрался до истины, и даже не подумать, что он находится в нескольких шагах от истины.
Теперь вернемся к Тер Хиту. Я не сомневался, что со временем он устанет повторять одно и то же и расскажет другую легенду. Но он по-прежнему продолжал уверять меня в правдивости своих показаний. С каждым допросом он все больше нервничал, и я чувствовал, что он находится на грани истерики. Признаюсь, и я был близок к этому. Уже, наверно, в сотый раз рассказывал он о мягкосердечном гестаповце, и мне казалось, что если я услышу о нем еще раз, то не выдержу и выйду из себя.
Однажды я решил переменить тактику и постараться выведать у него фамилию гестаповца. Он пытался сдержать слово, данное гестаповскому офицеру, и отказывался назвать его фамилию. Я не на шутку рассердился. У меня даже выскакивали крепкие словечки, когда я ругал Тер Хита за то, что он вырванное силой обещание ставил выше долга перед родиной. Мой гнев произвел на него должное впечатление, и через четверть часа он сдался. Фамилия офицера, по его словам, была Винтерфельдт.
Но большего добиться я не смог. Тер Хит продолжал настаивать, что говорит только правду. Он не добавил ни единого слова и ни от одного не отказался. Я запугивал, уговаривал, грозил, даже умолял, но все было напрасно. Голос у него дрожал, из глаз лились слезы, но он продолжал уверять меня, что, хотя рассказ и кажется невероятным, он все же чистая правда. Тер Хит сильно нервничал, да и я чувствовал, что нервы у меня напряжены до предела. И вот мы, два уже немолодых человека, до смерти надоевших друг другу, решили, что на сегодня хватит.
На другое утро мы начали все сначала. Я снова заставил Тер Хита повторить показания и снова указал ему на явные нелепости. Но опять никакого результата. Если к концу первой недели мы находились на грани истерики, то к концу второй нервы у нас вконец расшалились. Мы готовы были убить друг друга, и каждый из нас с удовольствием обрек бы другого на самую мучительную смерть.
Дни шли... И я начал сомневаться: может быть, действительно Тер Хит говорит правду. Абсурдность его показаний делала их почти правдоподобными. Настоящий шпион, думал я, сочинил бы более подходящую легенду. Шпиону меньше всего хочется привлекать к себе внимание. Если даже он успешно пройдет проверку, но возбудит у следователя подозрение, он останется у него на примете. Подвергнут ли его превентивному заключению или отпустят на свободу — за ним все равно будут следить и могут нагрянуть на место явки. Так что любой шпион, сочинивший такую легенду, как Тер Хит, заранее знал бы, что встретит серьезное препятствие на своем пути.
На допросе Тер Хит мог бы придерживаться только самой правдоподобной части своих показаний и скрыть менее правдоподобную. Он мог бы рассказать, что работал на маршруте (и это могли бы подтвердить беженцы, которым удалось добраться до Англии), а после того как гестапо стало подозревать его, он бежал, воспользовавшись этим же самым маршрутом. Таким показаниям, подкрепленным соответствующими подробностями, сразу поверили бы. Если он шпион, тогда зачем понадобилось ему рассказывать о мягкосердечном капитане Винтерфельдте, об обещании не называть его фамилии и о десяти минутах, которые он растянул до нескольких часов? Может быть, действительно все рассказанное им — правда, а сам он — честный человек, считающий своим долгом рассказать обо всем так, как было.
В пользу Тер Хита говорило одно важное обстоятельство. Шпиона, которого во время войны забрасывают в чужую страну, обычно снабжают либо средствами для поддержания связи со своими хозяевами, либо адресами, по которым он должен посылать добытую информацию, либо тем и другим. Среди личных вещей шпиона может оказаться миниатюрный микрофотоаппарат, дающий негативы не более булавочной головки, небольшой, но мощный радиопередатчик или приспособления и химикаты для тайнописи. У него может оказаться пара адресов в каких-нибудь нейтральных странах, записанных кодом, скажем, накалыванием соответствующих букв в книге или газете. Можно считать аксиомой, что в военное время ни один шпион не отправляется в чужую страну без каких-либо компрометирующих его предметов. Но я сам осмотрел багаж Тер Хита. Прощупал каждый шов, простукал все стенки его чемоданов, пытаясь обнаружить двойное дно. Я открыл крышку его часов, тщательно осмотрел звенья цепочки. Но нет, в его вещах не было ничего компрометирующего.
О продолжении допросов не могло быть и речи. Нервы у Тер Хита были напряжены до предела: он не мог дать связного ответа ни на один вопрос, начал заикаться. На него было жалко смотреть. Теперь я уже почти не сомневался в его невиновности, но знал, что на свободу его выпускать нельзя. Поэтому я решил подвергнуть его превентивному заключению.
Такое решение может показаться не в меру суровым. С какой стати человек, которого следователь
