сделали с этим городом, с генералом Гордоном и его солдатами. Я тогда мучился от лихорадки, и мои мучения, несомненно, усугублялись от вида развалин и изуродованных трупов. Мне вдруг ужасно захотелось бежать от всего этого; казалось, ясный мир ровных каре и контрмаршей рухнул и выродился в безумную круговерть. У меня были друзья среди штабных офицеров в Каире, Бомбее, Сингапуре. И когда через две недели мне предложили принять участие в экспедиции, я сразу же согласился. Я, знаете ли, всегда старался участвовать в предприятиях, в которых военным морякам делать в общем-то нечего. На сей раз мне было поручено сопровождать группу гражданских инженеров, следовавших в далекую опасную страну, в дикий, романтический край. Они должны были провести съемку местности, чтобы вместо белых пятен на карте появились контурные линии, отметки высот, заштрихованные и цветные участки. На благо Империи. Наверное, такого рода мысли должны были прийти мне в голову. Но в тот момент мне просто хотелось куда-нибудь сбежать. Одно дело идти в атаку с криками: «Да здравствует Святой Георгий, и смерть арабам», но совсем другое – знать, что воины Махди верещат что-нибудь в том же духе на арабском, особенно после того, как они доказали в Хартуме, что их слова не расходятся с делом.
К счастью, старик не обратил внимания на гребень в ее волосах.
– Вы привезли карты Вейссу?
– Нет, – не сразу ответил он. – Результаты экспедиции не попали ни в МИД, ни в Географическое общество. Ничего, кроме отчета о постигшей нас неудаче. Запомните: это проклятое место. В нашей экспедиции было тринадцать человек, а вернулись только трое: я, мой заместитель и один гражданский инженер – имени его я не помню, – который впоследствии, насколько мне известно, бесследно исчез.
– А ваш заместитель?
– Он… Он в госпитале. Вышел в отставку. – Последовало молчание – Второй экспедиции, разумеется, не было, – продолжил Годольфин. – По политическим соображениям – как знать? Никому до этого не было дела.
Виктория рассеянно притопывала ножкой:
– И все это как-то связано… с вашей нынешней шпионской деятельностью?
Годольфин вдруг как будто еще больше постарел. Сигара в его дрожащей руке снова погасла. Он бросил ее в траву.
– Да. – Беспомощным жестом он показал на церковь, на серые стены вокруг. – Насколько я понимаю, вы можете… Возможно, я поступаю неосмотрительно.
Осознав, что он ее боится, Виктория участливо наклонилась к старику:
– Люди, которые следят за кафе, они из Вейссу? Агенты? – Годольфин принялся грызть ногти – неспешно и методично, – делая аккуратные полукружия с помощью верхних центральных и нижних боковых резцов. – Вы что-то узнали о них, – взмолилась Виктория, – нечто такое, о чем не можете рассказать? – Ее голос сочувственно и в то же время раздраженно звучал в тишине крошечного садика. – Позвольте мне помочь вам. – Щелк, щелк. Дождь ослабел и почти перестал. – Что же это за мир, где нет никого, к кому вы могли бы обратиться в минуту опасности? – Щелк, щелк. Старик молчал. – Откуда вы знаете, что генеральный консул не может вам помочь? Прошу вас, позвольте мне хоть что-нибудь сделать для вас.
Осиротелый ветер, уже без дождя, влетел в садик. Рыба лениво плеснулась в пруду. Девушка болтала без умолку, а старик, закончив с правой рукой, переключился на левую. Небо уже начинало темнеть.
IV
Восьмой этаж дома номер 5 на Пьяцца-делла-Синьория был темен, грязен и вонял жареным осьминогом. Эван пыхтя одолел три последних лестничных пролета и потратил четыре спички, прежде чем нашел дверь квартиры отца. Вместо таблички с именем к двери был прикноплен обрывок бумаги с надписью «Эван». Эван посмотрел на него с сомнением. Шумел дождь, скрипел дом, но в коридоре было тихо. Эван пожал плечами и толкнул дверь. Она открылась. Он ощупью пробрался внутрь, нашел газовую лампу и зажег ее. Комната была обставлена весьма скудно. Пара брюк была небрежно брошена на спинку стула; на кровати, распростерши рукава, лежала белая рубашка. Других следов жизни не наблюдалось: не было ни чемоданов, ни бумаг. Сбитый с толку Эван уселся на кровать и задумался. Вытащил из кармана телеграмму и перечел ее. Вейссу. Единственная отправная точка. Неужели старик Годольфин действительно верил, что такое место существует на самом деле?
Эван, даже будучи ребенком, никогда не расспрашивал отца о деталях. Он понимал, что экспедиция потерпела провал, и улавливал нотки вины или сопричастности ее краху в добром басовитом голосе, который излагал перипетии путешествия. Этим дело и ограничивалось; Эван не задавал вопросов, он просто сидел и слушал, словно заранее предвидел, что однажды ему придется отречься от Вейссу, и сделать это будет тем проще, чем меньше обязательств он на себя возьмет. Что ж, ладно: год назад, когда Эван в последний раз видел отца, тот был спокоен и безмятежен; следовательно, что-то произошло в то время, когда старик был в Антарктиде. Или на обратном пути. Возможно, даже здесь, во Флоренции. Почему отец оставил только клочок бумаги с именем сына? Два возможных объяснения: а) никакой записки не было, а была своего рода именная карточка, которая должна была навести Эвана на мысль о капитане Хью; б) отец хотел, чтобы Эван вошел в комнату. Не исключено, что имелось в виду и то, и другое. Повинуясь наитию, Эван взял с кресла брюки и обшарил карманы. Нашел три сольдо и портсигар. Там обнаружились четыре самокрутки. Эван почесал живот. Ему вспомнилась фраза: в телеграмме все не расскажешь. Молодой Годольфин вздохнул.
– Ну что ж, маленький Эван, – пробормотал он самому себе, – будем играть до конца. Явление Годольфина, шпиона со стажем. Он тщательно обследовал портсигар, отыскивая какие-нибудь скрытые пружины; ощупал подкладку – нет ли чего под ней? Ничего. Принялся обыскивать комнату, потыкал в матрац и добросовестно его осмотрел, надеясь заметить недавние швы. Шарил в шкафу, зажигал спички в темных углах, заглядывал под стулья в поисках послания, прикрепленного снизу под сиденьем. Через двадцать минут, так ничего и не обнаружив, Эван стал чувствовать себя в роли шпиона гораздо менее уверенно. Он печально уселся на стул, вытащил одну из отцовских самокруток и чиркнул спичкой. Погоди-ка, вдруг сообразил он. Погасил спичку, отодвинул стол, достал из кармана перочинный нож и стал осторожно резать самокрутки вдоль, высыпая табак на пол. В третьей самокрутке он нашел то, что искал. Внутри на папиросной бумаге была карандашная надпись: «Меня обнаружили. У Шайсфогеля в 10 вечера. Будь осторожен. Отец».
Эван посмотрел на часы. Ну, и для чего, черт возьми, все это нужно? Зачем такие предосторожности? Старик ударился в большую политику или впал в детство? В ближайшие несколько часов Эван был лишен возможности что-либо предпринять. Он собирался начать активные действия – хотя бы для того, чтобы рассеять серую скуку изгнания, – но был готов к разочарованиям. Погасив лампу, Годольфин вышел в коридор, закрыл дверь и стал спускаться по деревянной лестнице. Он раздумывал, что значит «У Шайсфогеля», когда ступеньки неожиданно проломились под его весом, и Эван провалился вниз, судорожно
