— А речи московские, — сказал Щавель.
— Пиндец пиндосу, — констатировал Лузга, глядя на качающееся тело Аскариди.
Эффективного управляющего вздёрнули утром на площади. Наспех сколоченную виселицу окружили конные ратники с копьями наизготовку. Горожане, стянувшиеся поглазеть на казнь, супротив ожиданий Щавеля, не роптали. Должно быть, про свою популярность грек наврал.
Когда управляющий отплясал в петле и люд потянулся по насущным делам, Щавель скомандовал строиться в походную колонну. Обоз был готов и находился недалече под хорошей охраной.
Приказ командира разнесли по своим подразделениям Литвин и Карп. Застучали по мостовой копыта и ободья. К Щавелю на муле подвалил Лузга. Исполняя приговор, он выбил табуретку из-под ног московита, а потом запустил руку в котомку и не вынимал, пока всё не кончилось, настороженно зыркая по сторонам.
— Художника всяк обидеть норовит, — ввернул он, косясь на обделавшегося висельника, вокруг которого начинали полётывать мухи.
— Что с обиженными делают, сам знаешь, — обронил Щавель.
— Свой приют для бедных художников он из Вышнего Волочка перенёс. Должно быть, не ужился там.
— Ты знал и не сказал?
— Я думал, ты его за столом зарежешь, — признался Лузга. — А ночевать потом с трупом в доме?
— Мы ж не разбойники, хозяев резать, — смиренно возразил Щавель. — По закону надо, по правде.
— По правде покойный жил, — напомнил Лузга.
Щавель только на виселицу кивнул:
— Он по пользе жил и оттого со временем края перестал видеть. Хорошо, ума не хватило в правду пользу вытянуть, а ведь мог, с его-то размахом… Кабы свинье рога, всех бы со свету сжила.
— Да, ты знатно воздал добром за добро, — как на духу выложил Лузга.
Щавель окинул взглядом старого приятеля, и получилось свысока. Так уж их расставила жизнь, некогда разлучив и установив каждого на своё место.
— Художники натура сложная, — хотел пошутить Щавель, но рядом с неостывшим трупом рачительного хозяина сбился, — вон у них как всё. Свои счёты, свои расклады. Правда, и та своя. А мы люди простые, и правда у нас, как у всех. При столкновении с реальной жизнью оригинальная натура художника зачастую испытывает непреодолимый диссонанс и разрушается в прах.
— Эк ты загнул, по-эльфийски.
— У меня жена из эльфов.
Лузга хлопнул себя по лбу:
— Так вот Жёлудь кто! Я-то смотрю, вроде человек по всем параметрам, а что-то не так.
— Ты ещё не видел, как он из лука стреляет, — сказал Щавель.
— Проверим! — заявил оружейный мастер.
Глава двенадцатая,
За озером Бологое Великий тракт уходил через болота на Рыбинск. Дорога к Вышнему Волочку была совсем гадкой: мокрой в сушь, топкой в дождь и непролазной до схода вешних вод. Двадцать вёрст до Заречья были дорогой конских костей. В этих краях для передвижения во все времена года, кроме зимы, купцы выбирали каналы и реки. Пусть медленнее, зато надёжно и дешевле в десять раз.
В деревне меж двух озёр встали на обед. Трактир не вместил всех караванщиков, многие устроились возле телег.
К Жёлудю словно невзначай подошёл ратник:
— Твой старший-то всегда так дела ведёт?
— Он мой отец, — Жёлудь не спеша прожевал, собрался с мыслями.
— Довольно крутенько начал.
— Он всегда такой.
Ратник удовольствовался ответом и отошёл к своим. Дружинники принялись оживлённо совещаться.
— О чём спрашивал? — подскочил Михан, жадно искавший знакомства с дружинниками.
— Об отце, — во всём, что касалось бати, Жёлудь был сдержан.
— Эвон! А чего спрашивал?
Жёлудь вместо ответа сунул в рот кусок и основательно заработал челюстями.
— Что ты молчишь, дурень? — не выдержал Михан. — Говори давай, чего спрашивал-то?
— Чего пристал как репей? В дружину тебя всё равно не возьмут. Ты сначала жрёшь без ума, потом серишь без памяти. Куда тебя в княжье войско, чтоб ты в строю набздел? Тебе дело не на рати, а срати.
— Тебя, дурака, слушать уши вянут, — Михан скорчил козью рожу и отвернулся с чувством глубокого разочарования.
В парне боролись гордость и жгучее любопытство. Последнее победило, Михан оглянулся, но деревянная морда Жёлудя, косящегося на него с плохо скрываемым ехидством, отбила охотку интересоваться. «Довелось в кои-то веки попить из меня крови? — погнал гурьбой обидки уязвлённый в самых чистых своих честолюбивых помыслах Михан. — Валяй, куражься, гниль. Разошлись наши пути». Он изобразил равнодушие и упругой походочкой направился к обозникам, возле которых бард Филипп расчехлял свои гусли.
— Сытое брюхо к учению глухо, — подначил бард мужиков. — Коли потехи час наступил, делу время потом найдётся. Что вам дёрнуть для лучшего пищеварения?
— Давай «Смугляночку», — сообразились промеж собой обозники, — а мы подпоём.
Филипп влез в шлею, поудобнее устроил гусли, для разогрева проверил лады. Длинные пальцы барда проворно забегали по струнам, рождая бойкую мелодию.
Бард замер, мужики набрали воздуха, хором грянули:
И заржали оглушительно, как четвёрка коней Водяного царя.
Весёлые были песни у барда Филиппа. Михан аж заслушался. Бард, приметив его интерес, подмигнул, поманил в круг:
