быть хорошо, если бы что-нибудь случилось, она бы позвонила, да?
«No news, good news»[6] — моя мама терпеть не может эту поговорку. Конечно, применительно к моему папе это звучит как издевка. Потом Эрнесто спросил еще кое о чем из тех вещей, о которых спрашивает любой муж, вернувшийся из поездки: звонил ли кто-нибудь, какая тут была погода и так далее, и тому подобное. Не спросил разве что о собаке, потому что ее у нас нет. От этих разговоров на общие темы я немного растерялась. За выходные я успела подготовиться ко всему, что может произойти, когда Эрнесто вернется. К любому нашему разговору. К тому, что он захочет выяснить отношения и уйти навсегда, к тому, что он просто скажет мне: «Я полюбил другую». Но к такому нормальному ходу вещей я готова не была. Эрнесто вел себя как обычно, и я стала думать, что это были не единственные выходные, которые он провел вместе с любовницей. С Чаро или с кем-нибудь еще. После такого озарения мне все стало гораздо яснее. Если это был не первый случай, то все хорошо, значит, наша семья для него значит больше, чем такой способ разрядки. Как же иначе можно объяснить его поступки? Некоторые три раза в неделю ходят в спа-салон на массаж, другие — на кислородные маски, третьи — принимают ванны из лечебной грязи или из черепашьей плаценты. Кому что нравится. Очевидно, Эрнесто нужен другой способ, чтобы расслабиться. Кто сам без греха, пусть бросит в него камень и скажет, что это более предосудительный способ снять стресс, чем курение или еда без остановки. Не говоря уже о других методах. Есть разные пути. И нужно быть терпимыми. Несмотря на свои шалости, Эрнесто всегда возвращался. Как в тот понедельник. Последнюю точку он поставил, когда спросил:
— Инес, ты помнишь, что должна была забрать из чистки мой серый костюм?
Этими словами он меня окончательно обезоружил. Я не знала, что ответить.
— Я же говорил, что он мне будет нужен завтра, Инес!
Это был тот же Эрнесто, что и всегда. Мама говорила: «Снова тот же суп, девочка!» Но она всегда слишком мрачно все воспринимает, она так страдала. А я нет. Я вижу свет в конце тоннеля и понимаю, что это и есть самое важное. Хотя, кажется, я сама разожгла тут пожар, и от этого мне очень страшно.
Эрнесто налил себе что-то выпить и сел в кресло напротив меня. Положил ноги на журнальный столик рядом со своей голубой папкой, где я теперь хранила вырезки новостей, связанных с исчезновением Твоей, появившиеся с конца той недели. Или Бывшей-Твоей, или Той-Которую-Я-Считала-Твоей. Я уставилась на его ботинки, оказавшиеся сантиметрах в пяти от папки. Я больше не могла сдерживаться и сказала:
— Появилась Алисия.
Эрнесто не шевельнулся.
— Вчера нашли труп.
Я наклонилась над столиком и протянула ему голубую папку. Эрнесто открыл ее и стал читать вырезки в хронологическом порядке — так, как я их туда сложила. Папка в его руках задрожала. Мне стало его жаль, он казался совсем ребенком. Вошла Лали. Еле слышно поздоровалась. Она плохо выглядела. Конечно же, в выходные, которые она провела у своей подруги, они наверняка устраивали вечеринки, почти не спали и все такое прочее, что творят девочки ее возраста. Но теперь был неподходящий момент для того, чтобы заниматься ее воспитанием. С ее отцом и со мной сейчас происходили очень серьезные вещи. В конце концов, мы уже и так вложили в ее воспитание слишком много времени и сил. И денег. Эрнесто однажды подсчитал. К окончанию школы мы на нее потратили, не считая оплаты колледжа, почти восемьдесят тысяч долларов. В эту сумму входят форма, письменные принадлежности, книги, экскурсии, несчастное выпускное путешествие, всякие частные уроки и так далее и тому подобное — в общем, получается не меньше ста тысяч долларов. Впечатляет. И, как заметил Эрнесто, все для того, чтобы однажды она сказала, что хочет стать моделью. Или домохозяйкой — это сказала я, потому что ему мысль о том, что его дочь может стать домохозяйкой, в голову не приходила.
— Она создана для другого, — ответил он.
Эрнесто всегда думал о Лали, но в тот момент, сидя с голубой папкой в руках, он, уверена, думал только о себе. И правильно делал. Потому что думать о себе значило думать обо всех нас, о своей семье. От того, поспит Лали или не поспит одну ночь, ее жизнь не изменится. Она остановилась и взглянула на нас, бесчувственная, злая, как и всегда, а потом ушла наверх. Эрнесто не нашелся, что ей сказать. Хуже того, он попытался было выговорить:
— Я не привез тебе духи, — но осекся, и фраза прозвучала фальшиво, как в телесериале.
Лали, стоя на лестнице, посмотрела на него и снова стала подниматься. Как удачно! Иногда это молчание, которым пытаются воздействовать на нас дети-подростки, оказывается как нельзя кстати. Снова заговорит, когда ей что-нибудь понадобится.
— Если бы она знала, что происходит с ее бедными родителями! — сказала я.
И Эрнесто ответил:
— Оставь ее, она еще совсем ребенок.
Обычное дело, он всегда за нее заступается.
Эрнесто подождал, пока Лали поднимется наверх, и снова открыл папку. Пока он читал, выражение его лица изменилось. Бразильский загар сильно побледнел.
— Лали не надо ни во что вмешивать, — сказал он.
В глазах у него стояли слезы. Он казался сломленным.
— Какой позор!
Он заплакал. Не знаю, кого ему стало жалко: то ли Лали, то ли самого себя, то ли бедную Алисию. Но он в самом деле плакал.
Я поднялась и села рядом с ним. Эрнесто кинул папку на столик и продолжал смотреть в одну точку потухшим взглядом. Вздохнул. Вытер слезы. Посмотрел на меня. Схватил мою руку и сжал ее. Заправил локон, выбившийся из моей прически, стиснул мою коленку и сказал:
— Успокойся, все будет хорошо.
В этом я была уверена, но, как выяснилось позже, ошиблась.
27
— Пау…
— Лали?
— Да.
— А, откуда ты звонишь?
— Из дома. Как у тебя дела?
— Ничего, а ты как?
— Нормально.
— Ты не была в колледже?
— Нет, и ты тоже.
— Я провела выходные со своими предками. Это выматывает. Они считают, что раз им столько лет, то они не могут ошибаться.
— …
— …
— Слушай, Пау, уже почти час, как у меня пузо твердеет. Такое уже было как-то на выходных пару раз, но ничего, потом все прошло, и нормально, но теперь — все сильней и сильней, никак не прекратится. Не знаю. Как ты думаешь, что это может быть?
— Понятия не имею.
— …
— …
— …
— Тебе больно?
— Нет. Но оно твердое, как камень.
— Эй, а это не могут быть схватки?
— Не знаю.
