– Отвяжись от меня, Себастьяна, я тебе не сват и не брат! – прокричал он, желая, чтобы она убралась восвояси, тем более теперь, когда тень Каэтаны, едва различимая под навесом, где не было фонаря, маячила перед ним. – Каэтана, Каэтана! – волновался Виржилио.
Актриса меж тем колебалась, то ли ей остаться в Триндаде, то ли внять крикам пассажиров и машинисту, который уже тронул поезд и махал ей рукой. Но как только поезд набрал ход, эта женщина с неожиданной ловкостью вспрыгнула на площадку последнего вагона. И когда оттуда помахала стоявшим на платформе в тоске и печали, знакомой тем, кто испытал скуку захолустных городков, все удостоверились, что это не Каэтана.
Диана, до хрипоты кричавшая, чтобы Каэтана спрыгнула на ходу с поезда хотя бы с риском ушибиться, подумала, что разочарование – это побитый молью балдахин. И стала искать утешения у Пальмиры и Себастьяны, забыв, что минуту назад оскорбляла их.
– Если это не Каэтана, то где же она? Виржилио нуждался в человеческом тепле, которое он иногда получал в объятиях женщин, и подошел к ним. Однако Диана не желала предоставлять ему убежище.
– Думаете, я не видела, как вы нас опередили, чтобы первым обнять Каэтану?
Подобный эгоизм ранил чувства учителя. Он вспомнил, что в черные дни истории мужчины восставали против добродетелей, которыми раньше восхищались. И Виржилио предпочел молчание язвительному ответу, возможно оскорбившему бы Диану: всем им в этот день пришлось поволноваться. Особенно сочувствовал он Джоконде, стоявшей на краю платформы и, казалось, готовой броситься на рельсы, как Анна Каренина, так как она не могла уразуметь, что заставило Каэтану опоздать на поезд или же отказаться от поездки в Триндаде.
Полидоро не спешил вернуться в зал ожидания, его внимание привлекла газета, выброшенная кем-то из пассажиров из окна вагона: думал, что найдет записку между ее страницами, которые перебирал ветер. Эрнесто, понимая его настроение, подобрал газету, но никак не мог решиться утешить друга, сказав, что Каэтана из-за гриппа или неожиданного траура не смогла соответствовать его ожиданиям или же, накопив в душе столько сокровищ, побоялась столкнуть их с действительностью. Если она отказалась от посещения Триндаде, у нее остался по крайней мере набитый вещичками дорожный баул, а у Полидоро – ничего, ведь приезд Каэтаны был для него мечтой, которую сытная повседневная еда и копоть паровозного дыма развеют навсегда. Для простого смертного мечтать – непозволительная роскошь.
– Пойдем отсюда, ветерок поднялся, – сказал Эрнесто.
Перед вертушкой для пассажиров, через которую Полидоро решил вернуться в зал ожидания, он столкнулся с Джокондой: та остановилась, ожидая, что фазендейро уступит ей дорогу. А он предпочел поступить невежливо. Прошел первым. Заржавелая вертушка заскрипела, и звук этот болью отдался в его сердце, как сигнал о том, что в шестьдесят лет нечего дожидаться праздника.
В зале Джоконда решила быть осторожной с Полидоро: не хотела, чтобы в глазах ее он увидел скачущего в поле зайца, которого оба хотели подстрелить из одного и того же серебряного ружья. Хоть и с некоторым опозданием, она все же постаралась уязвить его:
– Не надейтесь. Каэтана и не думала садиться на этот поезд. Она просто-напросто передумала возвращаться в Триндаде, оставила нас навсегда.
Джоконда едкой кислотой разрушала мечту Полидоро, после того как телепатическим путем убедила Каэтану остаться в столице: поднаторевшая в своем ремесле шлюха не могла примириться с мыслью о восторжествовавшей любви.
– Что ты хочешь этим сказать? – с трудом вымолвил Полидоро.
– Каэтана нас обманула. Захотела, чтобы мы были счастливы всего четыре дня.
Самоуверенность Джоконды росла по мере смятения Полидоро.
– Знать, суждено нам оплакивать ее отсутствие до конца наших дней.
Тут бесцеремонно вмешалась Диана: она проголодалась и хочет вернуться в пансион.
Джоконда посмотрела на часы. Она и сама проголодалась, и это ее удивило: желудку явно не было никакого дела до ее переживаний. Подошел Виржилио, все помыслы которого занимал торт. Рот заполнился слюной, и это мешало говорить, но, не желая сам выступать с какими-то предложениями, он предоставил слово Диане.
– Я не собираюсь тащить торт обратно домой, – сказала она. – Уж лучше оставить его здесь на съеденье муравьям.
На вокзальной скамье высилась трехступенчатая пирамида.
Пальмира тоже отказалась нести торт обратно, предложив съесть его тут же. Раз уж Каэтана не пожелала отведать этого лакомства, надо поделить его на всех и съесть за ее здоровье.
– Он же в честь дня ее рожденья. – И начала дрожащими руками зажигать свечи.
– Пальмира права, – сказал Эрнесто с молчаливого одобрения Полидоро. – Лучше отпраздновать день рождения Каэтаны, чем забыть о ней.
Фазендейро, не говоря ни слова, смотрел, как Себастьяна платком Виржилио вытирала вытащенный из кармана нож, поэтому до него не дошел голос Нарсисо, прозвучавший словно из жестяной банки, хотя в нем и слышался укор:
– А кто загасит свечи? Кто возьмет на себя роль Каэтаны?
Полидоро поблагодарил его движением руки. Теперь все его внимание было сосредоточено на Джоконде. Он не хотел терять ее из виду, раз уж она присвоила себе память о Каэтане. Та не очень-то доверяла мужчинам: опять они, чего доброго, попытаются изгнать женщин с праздника, возникшего по счастливому замыслу Трех Граций.
– Никто не будет задувать свечи, – сказала Джоконда, сознавая возможные опасности. – Сами догорят, после того как согреют наши остывающие души.
Выхватив нож из рук Себастьяны, она вонзила его в торт. Первый кусок преподнесла Полидоро, как того требовала вежливость. Тот с благодарностью откусил, но истинного наслаждения не получил, крошки падали на рубашку, он на них не обращал внимания.
