Залпом выпил кашасу и снова протянул рюмку: этой ночью он страшился одиночества.
Джоконда забыла снять тюрбан. Не будет она больше его надевать. Стоит снять это сооружение из ткани, как все воображение угасает. Полидоро не торопился домой, хотя Додо там и не было.
– Кому под силу выполнять капризы Каэтаны, – сказала Джоконда, как будто побуждая его вернуться под родной кров.
Выпив вторую рюмку кашасы, Полидоро стал перебирать в уме события дня. После обеда он отправился на вокзал. Поезд прибыл минута в минуту, а на платформе все оспаривали друг у друга честь первому обнять Каэтану. Он тоже бросился к похожей на нее женщине. Разочарование вызвало всеобщее уныние, а он ощутил боль в груди, напомнившую о конечности жизни, и тут же вздохнул с облегчением, подумав, что не надо говорить о своих чувствах на людях и друзья не видят на его лице печать засохшего и горького цветка былой страсти. Может, поэтому и Каэтана не захотела поехать поездом. Хотя, будучи актрисой, не мыслящей жизнь без скрипучих подмостков, она любила патетические сцены.
На платформе ему пришлось бороться с Виржилио, который жаждал первым обнять Каэтану. Учитель верил в непогрешимость записанной на бумаге истории, хотя ему ни разу в жизни не попался ни один ценный документ.
Выйдя из здания вокзала, Полидоро сел за руль своего автомобиля, но не мог решить, куда ехать, поэтому, когда Эрнесто попросил взять его с собой, чтобы сопровождать друга в гостиницу, Полидоро бесстрастно отказался: пусть все пешком расходятся по домам. Он включил зажигание и подождал, пока разогреется двигатель.
– Заставьте всех разойтись, – велел он начальнику полиции. – Незачем всему городу знать, что мы были здесь. А если кто-то будет настаивать, что видел, как прошел поезд, говорите, что это ему приснилось. Кто из нас в детстве не любил поезда?
Эрнесто втиснулся все же в машину.
– Если мы не разойдемся, весь город поверит, что через Триндаде действительно прошел поезд.
Аптекарь счел эту мысль нелепой: поезд неизбежно оставил улики, подтверждающие, что он здесь прошел.
– Кто видел, скоро забудет, – вмешался начальник полиции, считавший себя вправе врываться среди ночи в спальни, чтобы застать любовников на месте преступления. – Нет причин, по которым люди поверили бы в такую нелепость.
Выехав на площадь, Полидоро взглянул на манговое дерево, посаженное его дедом. Чтобы не возбуждать подозрений, вел себя так же, как накануне. Идя к гостинице, представлял себе: а что, если Мажико ошибся этажом и вручил Каэтане ключи от того номера, который не вызовет у нее никаких воспоминаний? Это дало бы повод актрисе протестовать и отбило бы у нее охоту вновь раздуть огонь былой любви, тем более не в тех стенах, где пламенем пылала их страсть.
Или же Мажико, торжественно нацепив фрак, в полуразвалившемся лифте злорадно объявит, что дирекция гостиницы придерживается правила не предоставлять номера актерам и актрисам. Не будет никакого исключения даже для Каэтаны, как бы она ни была знаменита. После таких оскорбительных слов Полидоро плюнет ему в лицо, выхватит из кармана чековую книжку и крикнет, что, раз так, сеу Мажико, я выкупаю гостиницу. Назовите цену, и я тут же выпишу чек.
Мажико поджидал его у дверей: он был уверен, что Полидоро не заставит себя ждать. Это он, Мажико, предвидя дни апогея для гостиницы «Палас», послал Франсиско на вокзал.
– Я сам провел дону Каэтану в ее номер, – с чувством сказал он.
Полидоро не обратил на него особого внимания, прошел мимо дверцы старенького лифта и стал подниматься по лестнице: боялся, как бы лифт не застрял между четвертым и пятым этажами. Шагая по ступенькам, он придумывал первую фразу: надо было, чтобы она выражала его страсть, но не выходила бы за рамки хорошего тона.
На площадке третьего этажа вспомнил первую улыбку Каэтаны. Сначала он не хотел идти в цирк, других дел хватало, но афиша, на которой было изображено загримированное женское лицо, заставила его изменить мнение. Купил билет, решив посидеть в цирке минут пятнадцать: театр он не любил. Но стоило ему увидеть, как Каэтана рядом с дядей, Данило и другими актерами произносила какие-то слова и двигалась по арене грациозно и в то же время трогательно, на него нахлынул поток нежности. Чтобы заглушить боль от вонзившейся в сердце стрелы амура, Полидоро захлопал в ладоши. Каэтана, приложив руку к сердцу, раскланивалась перед рукоплескавшей публикой, непривычной к смертоносным молниям искусства, сочетавшимся в тот вечер с черными тучами на небе.
Зайдя за кулисы выразить свое восхищение, Полидоро удивился, что у этой женщины такое редкостное для Бразилии имя.
– Чему удивляться, для странствующей актрисы Каэтана – вполне подходящее имя. Может, вы хотели бы, чтобы я прозывалась Дульсинеей Тобосской, которая тоже была жертвой чужих иллюзий?
Полидоро ничего не знал о Дульсинее, но Каэтана этому не удивилась. Она и сама не могла бы объяснить, каким образом бродячая жизнь незаметно просветила ее, хотя не всегда в нужном направлении.
Когда она жестикулировала, Полидоро понимал, что эта женщина может оставить на его сердце неизгладимые отметины: длинные пальцы с накрашенными заостренными ногтями трепетали над высокой грудью, точно пташка на ветке дерева с опавшими листьями.
Желая показать свою галантность, Полидоро склонил голову в знак того, что поражен в самое сердце, которое трепещет от любви. Этот жест получился у него, разумеется, неестественным. И тут же Полидоро забеспокоился, как бы за кулисами не появилась Додо и не устроила сцену вроде тех, которые видела в кино, в ту самую минуту, когда он делал первую попытку внушить актрисе какие-то иллюзии на свой счет. Но больше всего он боялся, что Каэтана окажется иностранкой с бразильским подданством и что, прибыв издалека, она неподвластна влиянию духа тех краев, где ей приходится бывать: ни одна земля не заставит человека отказаться от тех иллюзий, которые остаются для него родными.
– Уделите мне хотя бы полчаса. – Умоляющий тон, каким были произнесены эти слова, раздосадовал Полидоро.
Каэтана посмотрела на часы.
– Только одни часы отсчитывают время для моего сердца: это часы искусства, им не нужно стрелок.
