более нескладный вид.
– В этом случае я посажу в тюрьму не вас, а Каэтану. Она – виновница нарушения порядка, – сказал Нарсисо, наклонив голову. И он подумал о своей жене. Когда он приходил к ней в постель, что случалось все реже и реже, она царапала ему бока, но не для того, чтобы удержать его подольше в себе, а наоборот – чтобы поскорей вернуть его городу. Она позабыла, что когда-то вышла за человека гордого, быстрого в движениях, который до самой свадьбы бросал цветы с улицы на балкон их дома в предместье, а потом махал белым платком.
– Каэтана – как птица, вы это хотите сказать, Балиньо?
Нарсисо старался понять актерскую братию, людей, которые, подобно улитке, таскали на себе свой дом, то бишь чемоданы, набитые поношенными пестрыми нарядами, а еще декорации и театральный реквизит: кастрюли без ручек, гипсовые графины, чурбачки вместо стульев. Сами простыни, хоть краски на них и повыцвели, будили воображение, переносили зрителей в холодные страны, изображая нарты и косматых северных оленей, и это придавало крылья мечте.
– Никто не сажает артиста за решетку, – печально сказал Нарсисо. Он подозревал, что искусство в лице даже старого, полуслепого актера пленяет человеческое воображение и уже не отпускает от себя.
Мажико сомневался в неожиданной тонкости чувств начальника полиции: такой грубый человек, как Нарсисо, не мог сразу войти в мир хрупкого хрусталя, смертельной тоски и слез, не разбив киркой самые искренние и глубокие чувства.
Если Мажико сомневался, то сам Нарсисо с удивлением ощутил трепет сосков на скрытой рубашкой груди, слыша странные удары своего сердца, вовсе не похожие на те, что возникают после неумеренного увлечения фасолью с вяленым мясом.
Он впервые оказался в сферах, состоящих из компонентов, которые не знал даже как назвать. Когда речь заходила об искусстве, нервы его обретали особую чувствительность, даже суставы ног, словно смазанные маслом, позволяли ему двигаться как смолоду. Он рисковал прийти к мысли, что не был рожден для должности начальника полиции: с такой прозрачной душой как сможет он теперь воевать со скотоподобными людьми, хулиганами, безжалостными убийцами?
Глядя на ни в чем не повинные простыни, Нарсисо находил все больше доводов в пользу того, чтобы уехать из Триндаде. Этот город вынуждал к бездействию всякого, кто в рамках закона пожелал бы бороться за исполнение желаний Каэтаны, за осуществление ее мечты.
Нарсисо дружески тронул Балиньо за плечо. Он верил, что молодой человек храбро борется за права бразильских артистов, оставаясь глухим к звону золота.
– А что, если дать дорогу искусству Каэтаны здесь, в Триндаде? Если она захочет, я подыщу ей помещение. Например, для представления можно было бы использовать этот зал. Развесить простыни, расставить кадки – и успех обеспечен. Получилось бы лебединое озеро. Я поговорю с Каэтаной.
Балиньо стал отговаривать его от посещения Каэтаны: после многолетнего утомительного путешествия по Бразилии она отдыхает. В каждой поездке она подвергалась суровым испытаниям, но осталась стойкой до конца.
– Злые люди заставляли ее страдать, но ничего не могли сделать с искусством, которое она носит в солнечном сплетении. Гении работают на трапеции без предохранительной сетки, – подчеркнул он, чтобы чуточку умерить пыл начальника полиции.
Нарсисо понял, куда тот клонит: с помощью метафор приглашает принять участие в своих выдумках, надеть кольчугу, которая безжалостно придавала бы его телу иную форму, но зато и помогла бы взлететь в горние выси, где он чувствовал бы себя хозяином. Хотя Нарсисо был польщен, доля акробата на трапеции его не прельщала. Он не смог бы соответствовать химерам Балиньо. Ему не хватало изящества и тяги к бездне, все трудней становилось преодолевать каждую неделю. Тем более в Триндаде, где по воскресеньям жизнь омрачалась намного раньше, чем предгрозовые тучи закрывали небосвод.
– Предупредите Каэтану, что я иду к ней. – И начальник полиции решительно подтянул штаны.
Каэтана приказала Балиньо не пускать на шестой этаж никаких непрошеных гостей. Она была теперь донельзя независима и властна, в особенности потому, что никто уже не мог лишить ее хлеба и супа, так как об этом заботился Полидоро. В конце концов она пообещала ему бесценное сокровище – свою близость. Ни с какой другой женщиной он не смог бы делать свое мужское дело столько раз подряд. И каждый раз – с полным удовольствием. Кроме всего прочего, в сердце актрисы тревоги и обиды наслаивались друг на друга, как благородные металлы.
– Каэтана любит, чтобы ее почитали на расстоянии. Она очень скромна, краснеет из-за любого пустяка. Чем больше она взволнованна, тем охотней отдает себя искусству. А искусство, сеньор начальник, ходит тайными путями. Просачивается сквозь стены, как сырость, и менее чем через месяц стены обрастают мхом.
От слов Балиньо Нарсисо испытал невиданное волнение. Под влиянием мечты, превратившей его в артиста, он в ближайшие минуты поднимется на шестой этаж, ничто его не удержит.
– Хочу целовать руки Каэтаны, пока губы не высохнут. Это будут невинные поцелуи, без всякой задней мысли, – грустно сказал он.
Мажико, чуждый этим человеческим страстям, возмутился: начальник полиции бессовестно предал его. Первый раз в жизни позарился не на деньги, отдавал себя за сладкие судороги, которые обещает искусство Каэтаны. И Мажико поклялся отомстить. Тихонько прошел за стойку своей конторки, набрал номер телефона – и тут ему повезло. Ответил сам Полидоро:
– Выкладывайте.
Ему надо поспешить в «Палас», чтобы сдержать сладострастный порыв Нарсисо, невольно вызванный Каэтаной, которая скромненько сидит в своем номере на шестом этаже.
Полидоро пришел в ярость, оттого что другой мужчина домогается его женщины. Он верил, что Каэтана на протяжении долгих лет разлуки сохранила себя для него в неприкосновенности. Он мысленно повесил ее портрет рядом с нишей, где стояла фигура Божьей Матери Явленной, покровительницы Бразилии. Никогда он не мог представить себе, как перед чьим-то разбухшим от похоти грешным отростком открываются врата святыни.
– Быстро оседлаю коня и пройдусь по его лицу шпорами.
Но даже галопом вовремя не доскачешь, лучше ехать на автомобиле.
