– Можно, я принесу вам кофе? Или еще чего-нибудь? – спросила она чуть ли не любовным шепотом.
Виржилио выпятил грудь. Впервые в жизни он почувствовал, какое это удовольствие, когда женщина при всех выполняет твою волю. Он даже ощутил жар во всем теле. Понял тех мужчин, которые грубы с женщинами ради того, чтобы испытать подобное удовольствие. Никогда он не распускал слюни на покорно лежащей под ним женщине только потому, что не был уверен в собственной способности поработить ее одной лишь плотской близостью.
По счастливой случайности и благодаря Себастьяне это скрытое чувство теперь прояснилось. Готовый наградить ее за такое важное открытие, Виржилио решил освободить Себастьяну от обязанности домашней хозяйки.
– Поберегите силы для спектакля, Себастьяна. Вы теперь актриса, и у вас более высокое назначение.
Джоконда не слушала пикировку любовников и то и дело поглядывала на дверь: Полидоро должен был принести новости от Каэтаны. Актриса не могла так долго оставлять их в безвестности. Никто не знал даже названия пьесы, не знали, предстоит ли им петь и танцевать или же только играть.
Диана тоже беспокоилась о том, что время идет, ощущала свою бесполезность, была не уверена в том, что и завтрашний день не будет таким же пустым.
– Что я тут делаю в такой поздний час? Беднею с каждым днем. Кто оплатит мои счета?
Расстроенная Диана выражала свое недовольство размашистой жестикуляцией. Она расхаживала по сцене, доски под ней скрипели, хотя их уже подколотили гвоздями с крупной шляпкой.
Виржилио взошел на помост, решив взять на себя руководство всей упавшей духом братией.
– До сих пор я скромничал, не хотел выделяться среди вас. Но теперь не буду скрывать от вас правду. Посмотрите, где я спал последние ночи.
И он растянул на сцене скомканный холст, служивший ему ложем, расчихавшись от поднятой пыли.
Этот театральный жест воодушевил немногочисленную публику, как-то утешил всех. Они смогли понять причины, по которым Полидоро не было в кинотеатре. Он жаждал помолодеть, вновь обрести состояние духа, какое было у него, когда они с Каэтаной любили друг друга. Поэтому справедливо, что он оставил их одних в мире, где не было ни горячей пищи, ни дружеского участия.
Диана закурила сигарету и пустила дым в направлении Вениериса. Этот грек, приплывший из Пирея, чем-то привлекал ее внимание. Пирей – знаменитый порт, известный своими проститутками, которым мало было суши, и они беспрестанно смотрели на безбрежные морские просторы.
Грубость Дианы не возбудила Вениериса, а рассердила. Однако он никак на нее не ответил: душа его витала в высоких сферах искусства. Он не вернется к прежним привычкам. И действительно, лавка, прежде служившая ему домашним очагом, оказалась слишком мала для его теперешних планов. С другой стороны, поглядев на Диану, он почувствовал, как ему не хватает женского тепла. Зимними ночами женское тело согреет лучше, чем густой суп или дымящийся чай.
– Может, кто-нибудь хочет, чтобы я нарисовал какой-нибудь предмет? – спросил грек, обращая свой вопрос главным образом к Диане, породившей в нем любовное ожидание, которое соперничало с муками творчества.
Двусмысленные поступки, возбуждающие у всех недоумение, всегда нравились Диане. Она терпеть не могла, когда мужчина с пикой наперевес спешил вонзить ее между ног из страха, как бы его оружие не сошло с боевого взвода. А в последние дни она особенно ценила неопределенность, заключавшуюся в том, что приписываешь ближнему нечто, едва наметившееся в твоем собственном сердце.
Однако, учитывая последние события, она своей выходкой дала понять Вениерису, что она теперь артистка. Чтобы подтвердить это, она начала пританцовывать, хотя тело ее с трудом повиновалось, а вместо веселенького мотива из груди вырывалась какая-то какофония.
– Мне надо похудеть, – огорченно заметила она.
– Так мы никогда не доберемся до премьеры, – сказала Джоконда, опасаясь, что, слыша кругом жалобы, она утратит редкостное чувство любви, разлитое во всем ее теле.
Строптивая Диана, как всегда оттираемая Джокондой на второй план, вздернула голову и перемахнула через изгородь загона, где ее заперли с детства. Лицо ее вдруг посвежело.
– Известные певцы, прежде чем выйти на сцену, молятся всем святым. Если кто-то во мне сомневается, прополощу горло теплой водой с лимоном и солью: соль делает чудеса, заставляет звучать даже голос, который скрипит, как треснутый бамбуковый ствол. Но лучшее лекарство – талант и удача.
Атмосфера счастья, воцарившаяся в кинотеатре, грозила уменьшить тягу к искусству – всем известно, что нельзя одновременно быть счастливым и творить или даже рассуждать о творчестве. Такая перспектива испугала Диану. Она почувствовала себя разделенной надвое: в одной половине ее тела кровь была напоена мечтами, в другой – переливалась горькая желчь.
– Для чего нам чистое сопрано, если мы не умеем петь? Нет у нас ни нот, ни музыкальных инструментов, ни даже текстов, которые можно было бы декламировать, не годимся мы для сцены, – заявила Диана, пытаясь стать зачинщицей мятежа.
Все слушали Диану и не заметили, как в зал вошел Полидоро в сопровождении Эрнесто.
– Хватит причитать, здесь не иерусалимская стена[34], – сказал Полидоро и созвал всех на ежедневный смотр. – Что было сделано за мое отсутствие?
Он попросил Эрнесто проверить, сохранилась ли всеобщая гармония, которую он оставил, уходя в «Палас».
Эрнесто смутился: не хотелось ему унижать артистов в разгар творческого процесса или осуждать за неповиновение. Ничто не отвлечет его от призвания аптекаря.
– Пусть лучше Каэтана пожурит этих людей или скажет, что не видит ни талантов, ни дисциплины, – осторожно заметил Эрнесто, чтобы не обидеть Полидоро.
