не может совмещаться с хитростью, то я полагаю, что, отказывая мне в упрямстве, вы все же признаете за мной некоторую долю хитрости. Уверяю вас, мне она очень необходима! Но если вы хотите удержать ее целиком для себя…
Доктор. Как, я? Я вам кажусь хитрым?
Генрих Четвертый. Нет, монсиньор! Что вы говорите! Совсем не кажетесь. (Обрывает и обращается к синьоре Матильде.) Разрешите, мадонна герцогиня, прежде чем расстаться, сказать вам несколько слов с глазу на глаз? (Отводит ее немного в сторону и спрашивает с большим волнением, очень таинственно.) Ваша дочь вам действительно дорога?
Синьора Матильда (смущенно). О да, конечно.
Генрих Четвертый. И вы хотите, чтобы я отблагодарил ее со всей любовью, со всем благоговением за все те серьезные проступки, в которых я повинен перед ней, – хотя вы, конечно, не должны верить тому, что я развратен, как утверждают мои враги?
Синьора Матильда. Нет, нет, я этому не верю и никогда не верила…
Генрих Четвертый. Значит, вы хотите?
Синьора Матильда (как раньше). Что?
Генрих Четвертый. Чтобы я снова полюбил вашу дочь? (Смотрит на нее и тотчас же прибавляет таинственным тоном, полным мольбы и одновременно ужаса.) Разве вы не друг, не друг маркизы Тосканской?
Синьора Матильда. И все же я повторяю вам, что она умоляла и заклинала не меньше всех нас, стараясь выхлопотать вам прощение…
Генрих Четвертый (быстро, тихо, в трепете). Не говорите, не говорите мне об этом! Разве вы не видите, как это на меня действует?
Синьора Матильда (смотрит на него, потом тихо, точно выспрашивая тайну). Вы еще любите ее?
Генрих Четвертый (растерянно). Еще? Как вы знаете? Никто об этом не знает! Никто не должен знать!
Синьора Матильда. Но, может быть, она так просила за вас?
Генрих Четвертый (смотрит на нее некоторое время, потом говорит). И вы любите вашу дочь? (Короткая пауза. Оборачивается к доктору со смехом в голосе.) Ах, монсиньор, это верно, я узнал, что женат, только поздно… очень поздно… И даже теперь жена у меня есть, – несомненно, она у меня есть, – но я могу вам поклясться, что почти никогда о ней не думаю. Это грех, но ее нет, нет в моем сердце. А самое удивительное, что ее нет и в сердце ее матери! Сознайтесь, мадонна, что вам очень мало до нее дела! (Доктору, с отчаянием.) Она мне говорит о другой (все больше возбуждаясь) с таким упорством, с таким упорством, что мне никак не удается уяснить себе…
Ландольфо (скромно). Может быть, для того, ваше величество, чтобы рассеять ваше ошибочное мнение о маркизе Тосканской? (Испугавшись, что позволил себе такое замечание, тотчас же добавляет.) Я, конечно, говорю только о данном моменте…
Генрих Четвертый. И ты тоже утверждаешь, что она была мне другом?
Ландольфо. Да, в настоящий момент – да, ваше величество!
Синьора Матильда. Да! Да, именно поэтому…
Генрих Четвертый. Я понял. Вы, значит, хотите сказать, что не верите в мою любовь к ней? Понял, понял! Этому никто никогда не верил, никто никогда не подозревал. Тем лучше. Довольно об этом! Довольно! (Обрывает, доктору с совершенно другим настроением и выражением лица.) Монсиньор, вы видели? Условия, в зависимости от которых папа ставит снятие отлучения, не имеют ничего, совершенно ничего общего с теми причинами, по которым он меня отлучил! Сообщите папе Григорию, что мы увидимся с ним в Брессаноне. А если вам, мадонна, посчастливится встретить свою дочь во дворе замка вашей подруги маркизы, то что я могу сказать ей? Пускай она приедет ко мне. Посмотрим, может быть, мне удастся удержать ее здесь при себе как супругу и императрицу. До сих пор многие женщины приходили сюда, и каждая уверяла меня, что она – моя жена, которую я знаю, которую я искал иногда… ведь это же не стыдно, ведь это – моя жена!.. Но все они, называя себя Бертой и говоря, что они из Сузи, начинали смеяться не знаю почему! (Точно по секрету.) Понимаете ли вы, в постели, когда на мне нет этого костюма… и на ней тоже. Ну да, боже мой, раздетые… как мужчина с женщиной… это так естественно!.. Забываешь о том, кто ты такой. Когда одежда висит на крючке, она только призрак! (Другим тоном, доверительно, доктору.) И я думаю, монсиньор, что вообще призраки – это только легкое расстройство мозга: образы, которые не удается удержать в царстве сна, вдруг оживают днем, когда человек бодрствует, и пугают его. Мне всегда бывает так страшно, когда я ночью вижу их перед собой – пеструю толпу людей, которые смеются, спрыгнув с лошадей. Иногда меня пугает даже биение собственной крови в жилах или глухой звук шагов в дальних комнатах, в ночной тишине… Но довольно, я и то слишком долго заставил вас стоять. Мое почтение, мадонна! Привет, монсиньор! (Проводив их до порога задней двери, прощается с ними, отвечая на их поклоны.)
Синьора Матильда и доктор уходят.
Генрих Четвертый (закрывает дверь и тотчас же оборачивается с совершенно изменившимся лицом.) Шуты! Шуты! Шуты! – Цветная клавиатура! Стоит до нее дотронуться – и готово: белая, красная, зеленая, желтая. А этот, Петр Дамианский. – Ха, ха, ха! Великолепно! Угадал! – Не посмел вторично предстать передо мной.
Он говорит все это с судорожной и нервной веселостью, шагая взад и вперед и блуждая взглядом, пока внезапно не замечает Бертольдо, более чем пораженного и испуганного происшедшей с ним переменой. Он останавливается перед ним и показывает на него трем его товарищам, которые тоже изумлены.
Полюбуйтесь на этого дурака, который смотрит на меня, разинув рот!.. (Трясет его за плечи.) Ты не понимаешь! Не видишь, как я дурачу всех, в каком виде заставляю появляться передо мной этих испуганных шутов! А ведь боятся они только того, что я сорву с них шутовскую маску и распознаю их переодевание: точно не я сам заставил их маскироваться из-за того, что мне хочется разыгрывать сумасшедшего!
Ландольфо, Ордульфо и Ариальдо (потрясенные, переглядываются). Как? Что вы говорите? Так, значит…
Генрих Четвертый (тотчас же оборачивается на их восклицания и кричит повелительно). Довольно! Кончим! Мне все это надоело! (Потом сейчас же самому себе, как человек, который не может успокоиться и не в состоянии поверить тому, что он видит.) Черт возьми, какое бесстыдство – явиться ко мне сюда, да еще вместе со своим любовником… И еще делают вид, что являются из сострадания, чтобы не взбесить беднягу, который живет вне мира, вне времени, вне жизни! – А иначе он, конечно, не стерпел бы их притеснения! Эти люди каждый день, каждую минуту требуют, чтобы другие были такими, как они хотят. Для них это не насилие! Нет! Это их образ мыслей, их способ видеть и чувствовать: у каждого – свой! А у вас тоже есть свой? Конечно! Но только какой? Стадный, жалкий, изменчивый, неуверенный. И они этим пользуются, заставляют вас подчиняться и принять их взгляд на вещи – чтобы вы чувствовали и видели, как они. Или же они просто заблуждаются? Да и что они могут навязать другим! Слова, слова, которые каждый понимает и повторяет по-своему. Да, но ведь так и слагаются так называемые «ходячие мнения»! И горе тому, кто в один прекрасный день окажется заклейменным одним из тех словечек, которые затем будут повторять все. Например: «сумасшедший»! Например, – ну, что бы еще? – «дурак»! – Но, скажите, можно ли относиться спокойно к тому, что кто-нибудь внушает другим свой собственный взгляд на вас, внедряет его в сознание других – «сумасшедший», «сумасшедший»! Я не говорю теперь, что делаю это для шутки! Но раньше, прежде чем я ударился головой, упав с лошади… (Внезапно останавливается, видя, что другие волнуются, все более изумляясь и пугаясь.) Вы переглядываетесь? (Передразнивает их удивленные жесты.) А? Какое открытие? Да или нет? Ну да, я сумасшедший? (Приходит в бешенство.) А если так, черт возьми, становитесь на колени! На колени! (Заставляет их всех встать на колени.) Я приказываю вам стоять на коленях передо мной – вот так! И три раза
