Три мысли горбуньи

Луиджи Пиранделло Три мысли горбуньи

До девяти лет все было хорошо: она благополучно родилась, благополучно росла.

Когда же ей исполнилось девять, судьба точно протянула из тьмы невидимую ручищу и положила ей на голову, сказав: «До сих пор!», и Клементина вдруг перестала расти. Так и осталась – чуть побольше метра от земли.

Врачи тотчас же с помощью науки определили, что она больше не вырастет. Слабость, худосочие, рахит…

Браво! Но попробуйте внушить ногам и туловищу Клементины, что расти больше нельзя! Туловище и ноги с первой же секунды начали расти и решили продолжать, ни на что не обращая внимания. Лишенные возможности расти нормально под ужасным гнетом давившей их ручищи, они упорно росли вбок: ноги – кривыми, туловище – горбом сзади и спереди. Только бы расти…

Впрочем, разве не так растут некоторые деревца, узловатые и искривленные? Так. Но при одном отличии: у деревца нет глаз, чтобы видеть себя, сердца, чтобы чувствовать, ума, чтобы думать, а у бедной горбуньи – есть; над кривым деревцом, как известно, прямые не смеются, на него не косятся, боясь дурного глаза, птички от него не улетают, а на бедную горбунью люди косятся, от нее бегут даже дети; и, наконец, деревцу не нужна любовь: в мае оно зацветает само собой, по законам природы, хотя и кривое, осенью приносит плоды, а бедная горбунья…

Что-то не получилось, а исправить нельзя. Если кто-нибудь пишет письмо и оно не получается, то его рвут и пишут заново. А жизнь? Жизнь не переделаешь заново, не разорвешь, как листок бумаги.

И потом – бог не велит.

Когда видишь такое, и в бога верить не хочется. Но Клементина верила. Потому и верила, что видела себя. Где найти лучшее объяснение тому, что она, невинная, ни в чем не согрешившая, должна через всю жизнь пронести такое огромное горе? А ведь жизнь только одна, и вся она должна пройти, точно злая шутка, насмешка, вся, а не одно мгновение: вытерпел – и конец! И станешь сразу прямой, стройной, ловкой, высокой, и не будет больше никаких страданий… Так нет же! Навсегда такая…

Бог? – ну, конечно, – бог хотел этого; у него была своя тайная цель. Из сострадания надо было делать вид, что веришь этому, иначе Клементина пришла бы в отчаяние. Вера же, напротив, позволяла ей считать свое тяжкое горе благом – высшим, неземным благом. На том свете, конечно. На небе. Каким красивым ангелочком станет Клементина на небе!..

И вот иногда, проходя по улице, она улыбается глазеющим на нее людям. Она словно хочет сказать: «Не смейтесь надо мной! Не надо! Видите, я сама первая улыбаюсь. Такой уж я получилась; я не сама себя создала, так бог хотел, а потому не огорчайтесь, ведь и я не огорчаюсь; раз уж бог так хотел, значит, потом он наверняка воздаст мне за это!»

По правде сказать, ноги не так уж и видны под платьем.

Одному богу известно, какого труда стоит Клементине шагать такими ногами. И все же она улыбается.

Особенно трудно идти потому, что она стремится поменьше раскачиваться, чтобы ее уродство не слишком уж бросалось в глаза людям. Пройти незамеченной невозможно. Она ведь горбунья… Но все же, если двигаться вот так, довольно проворно и скромно, и улыбаться…

Время от времени попадаются действительно жестокие люди: разглядывают ее, пусть даже и с выражением сочувствия, наблюдают, следят за ней, будто хотят понять, как это она ухитряется ходить на таких ногах. Клементина, видя, что ее обычная улыбка не обезоруживает безжалостное любопытство, краснеет с досады, опускает голову; иногда, теряя над собой власть, она спотыкается, чуть не падает; не помня себя, она готова поднять платье и крикнуть такому жестокому человеку: «Вот тебе, видишь? Я – горбунья, и оставь меня в покое».

В этом квартале ее еще не знают. Клементина переехала сюда несколько недель тому назад. Там, где она жила раньше, ее все знали, и никто больше не надоедал. Скоро и здесь будет то же самое. Надо немного потерпеть. Она очень довольна новой квартирой, окна которой выходят на спокойную и чистенькую площадь. Она работает с утра до вечера, изящно и ловко делает коробочки и красивые мешочки для свадеб и рождений. Сестра (у Клементины есть сестра, Лауретта, моложе ее на пять лет, но… она прямая и, мало того, стройная и такая красивая, белокурая, цветущая) работает в мастерской у модистки: она уходит каждое утро в восемь и возвращается вечером в семь. Обе сестры по очереди заменяли друг другу мать; сначала Клементина Лауретте, а теперь Лауретта, хоть она и младше. Но что же делать, если Клементина, к несчастью, осталась наивным ребенком!.. А Лауретта, напротив, приобрела такой богатый жизненный опыт! Если бы не она…

Часто Клементина слушает ее с открытым ртом.

Боже, боже… ну и дела!

Теперь она понимает, что ей, на ее жалких кривых ногах никогда не войти в таинственный мир, о котором рассказывает Лауретта. Но все же зависти она не чувствует, разве только смутную робость и страдальческое умиление от жалости к самой себе. Лауретта рано или поздно уйдет в этот мир, созданный для нее, что тогда станется с бедной Клементиной? Но Лауретта успокаивает сестру, клянется, что никогда не покинет ее, даже если выйдет замуж.

И Клементина теперь думает о будущем муже Лауретты. Кто это будет? Как они познакомятся? Должно быть, на улице… Он на нее взглянет, пойдет следом, потом однажды вечером остановит ее… И что они скажут друг другу? Ах, как это, должно быть, забавно – влюбиться…

Клементина сидит у окна и фантазирует, взор ее блуждает, она никак не может приняться за работу, лежащую перед ней на столике. Все смотрит в окно… На кого она смотрит?

Там юноша, красивый белокурый юноша, с длинными волосами и бородкой назареянина, сидит у одного из окон по ту сторону улицы, облокотившись на подоконник и подперев голову руками.

Возможно ли? Взор юноши, странно напряженный, устремлен на нее. Юноша бледен… Боже, как он бледен!.. Должно быть, болен. Клементина в первый раз видит его у окна… А он, он все смотрит и смотрит… Клементина смущается, потом вздыхает и успокаивается. Первая мысль, которая приходит ей в голову:

– Он смотрит не на меня!

Если бы Лауретта была дома, она подумала бы, что этот юноша… Но Лауретты днем никогда не бывает. Быть может, у окна соседней квартиры сидит какая-нибудь красивая девушка, и в нее влюблен этот юноша. Но похоже на то, что он смотрит именно сюда, смотрит на нее. Такими глазами? Нет, это невозможно! Ах, что это! Юноша сделал рукой приветственный знак! Ей? Нет, нет! Несомненно, у соседнего окна кто-то есть.

И Клементина залезает на скамеечку, которая стоит здесь специально для нее, высовывается и незаметно заглядывает в окно рядом, потом в соседнее с другой стороны… смотрит на окно нижнего этажа, потом вверх…

Нет, никого!

Робея, она украдкой бросает взгляд на юношу, и вот… снова приветственный знак ей, именно ей… ах, на этот раз не может быть сомнений!

Клементина бежит от окна, бежит из комнаты, сердце у нее бьется. Какая глупышка! Конечно, это ошибка… Юноша, наверное, близорук. Как знать, с кем он ее спутал… Может быть, с Лауреттой? Ну, конечно! Может быть, он шел за Лауреттой по улице, узнал, что она живет здесь, напротив… Но тогда он не только близорук! Он просто слеп… Однако он без очков… Да, конечно, лицом Клементина не безобразна; она действительно чуть-чуть похожа на сестру, но тело! Почем знать, может быть, видя ее за столиком, у окна, он подумал, что видит Лауретту за работой…

В тот же вечер она спросила сестру. Но та точно с неба свалилась.

– Какой юноша?

– Он живет здесь, напротив. Ты его не заметила?

– Я?… Нет! Кто он такой?

Клементина подробно описала его; тогда Лауретта заявила, что ничего об этом человеке не знает, никогда его не встречала, не видела ни вблизи, ни издали.

На следующий день все началось сначала. Вот он здесь, в той же позе, локти на подоконнике, красивая белокурая голова покоится на руках; и смотрит на нее, смотрит, как накануне, странно напряженным