— Уже рассвело?
— Ты же сама видишь…
Я оборвал себя на полуслове. Наконец ее печальная тайна раскрылась. Я подошел к ней, опустив глаза на лапы.
— Ты слепа, — сказал я.
— Я не слепа, я только не могу видеть!
Она отошла от окна и вернулась к камину. Я сопроводил ее туда. Апатичным взглядом она смотрела на затухающее пламя. Хотя я уже знал ответ, но все же задал ей вопрос:
— Ты всегда сидишь здесь или иногда выходишь на улицу?
— Нет. На улице слишком много неприятностей с дорогими братьями и сестрами. Они всегда хотят воевать. Весь мир стремится к войне. Но не было еще ни дня до сих пор, когда я бы не желала себе увидеть хоть раз этот жестокий мир.
Эти слова разрывали мне сердце. Жизнь в темноте, среди стен, в пещере, в лабиринте, в лабиринте циклопа, из которого нет выхода. Жизнь, в которой постоянно строятся предположения, все воспринимается на ощупь, на слух, по запаху, но никогда ничего не видно. Она никогда не видела неба, не знала, как выглядит снег, блеск воды… Светило ли солнце, цвели ли цветы, летели ли журавли на юг — все было едино, все было черно, чернее, чем сама чернота. Проклятие, зачем же она так чертовски хороша! Это делало вопиющую несправедливость еще бессмысленнее. Бога не было! А если и был, то должен быть хладнокровно улыбающимся садистом!
— Мне очень жаль, — сказал я. Само по себе жалкое, ничего не значащее замечание, но я не мог найти подходящих слов, чтобы выразить свою печаль. Правда. Мне было бесконечно жаль ее.
— Почему? — возразила она. — В жизни бывает и похуже. Так ведь говорят, верно? В жизни всегда бывает еще хуже.
— Верно. Но где же предел?
— Возможно, его вовсе не существует. Можно немало вытерпеть, только бы не жить в салоне собачьих причесок.
Мы оба разразились раскатистым смехом. Она переносила свое положение с юмором. Это мне понравилось.
— Ты всегда была такой э… э… я имею в виду такой…
— Слепой? — Она помогла мне с улыбкой выйти из затруднения. — Да, с рождения… Как странно. У меня есть еще картины, картины в голове.
— Картины?
— Да, хотя, конечно, у меня довольно смутные предположения о том, что такое картины. Но все же они всплывают в моих воспоминаниях. И в моих снах. Снова и снова.
— Что это за картины?
Ее мордочка приняла странно отрешенное выражение. Но одновременно она изо всех сил пыталась сконцентрироваться на том, что видела своим внутренним взором либо верила, что видит. Было ясно, какого колоссального труда ей стоило вообразить визуальные предметы.
— Все так размыто и неясно. Я вижу людей, много людей, собравшихся вокруг меня. Они такие большие и такие… ясные, такие светлые. Одеты ли они в сказочно белый цвет, о котором мне часто рассказывали? Не знаю. Они разговаривают друг с другом и громко смеются. У меня панический страх, я хочу обратно к маме! Один из людей наклоняется ко мне и улыбается. Но это фальшивая улыбка, улыбка обманщика. У человека колючие глаза. Они необычно горят, словно хотят пронзить меня как кинжалы. Вдруг у мужчины появляется в руке что-то сверкающее, и он совершает этим предметом молниеносное движение. Я чувствую боль. И засыпаю. Но этот сон — пугающе глубокий, тяжелый черный сон, и я не просыпаюсь больше. В черноте сна я слышу голоса людей. Теперь они в ярости, кричат и обвиняют друг друга. Что-то не удалось. Я сплю дальше. Мне кажется, прошли тысячи лет, которые я провела в этом состоянии. Потом происходит нечто еще более страшное. Это так ужасно, что моя память навсегда стерла эти воспоминания. Но нет, вот еще одно: как-то я выбегаю с другими вместе. Да, это другие, их множество, сотни. Но я не могу больше видеть, я слепа. Я так расстроена оттого, что не могу больше видеть. Все пусто и мертво. Я брожу какое-то время вокруг, потом куда-то ложусь. Идет дождь, я промокла. Я потеряла всякую надежду и знаю, что умру. И теперь мне ничего не стоит умереть. Потом цвета и контуры картины гаснут, словно их опустили в химический раствор. Они исчезли навсегда. И больше нет картин…
Ее глаза наполнились влагой, она немного застеснялась. Чтобы скрыть от меня слезы, снова отвернулась к окну, став ко мне спиной. Я остался на месте и задумчиво посмотрел в ее сторону.
— Ты сохранила в памяти картины своего детства, — проговорил я. — Ты не была слепой от рождения. Твое прошлое скрывает ужасную тайну. Какой-то человек что-то сделал с тобой. После этого ты ослепла.
— Мне объяснить тебе кое-что? — сказала она, и я почувствовал оттенок иронии в ее голосе. — Самые приятные живые существа, известные мне, все те же люди. Кто бы иначе стал держать у себя такую слепую клушу, как я?
Она снова засмеялась и сделала это хорошо, чертовски здорово.
— Тебе стоит самому разок посмотреть на наших, когда они случайно забредут сюда. Они ведут себя как психопаты, как чудовища, звери. Они верят, что вечная борьба, которую ведут там, снаружи, продолжается и здесь. И только выяснив, с каким особенным созданием имеют дело, они сбиты с толку и реагируют еще более яростно и с большей ненавистью. Похоже на цирк. Я так давно сижу здесь, вся жизнь прошла мимо, не затронув меня по-настоящему. Но возможно, я ничего не пропустила. В смысле этой вечной войны там, снаружи, я имею в виду.
Красавица снова стала задумчивой. Я знал, что сама она не верила в то, что только что сказала. Да, жестокая жизнь рассеялась как туман под лучами солнца. Но главное — борьба прошла мимо нее, ей не довелось испытать великолепную борьбу жизни.
— Могу ли я задать необычный вопрос, э… как тебя зовут?
— Феличита, — отозвалась она.
— Феличита, хотя я здесь живу недавно, знаю, что в этом районе происходят странные вещи. И из того, что ты мне сейчас рассказала, я делаю вывод, что ты следишь за житьем-бытьем общины, скажем, акустическим образом. Полагаю, твой слух куда острее, чем у бравых борцов с улицы. И вот тебе мой вопрос: слышала ли ты по ночам на прошлых неделях какие-нибудь странные…
— Ты имеешь в виду предсмертные вопли?
Моя нижняя челюсть отвалилась. Меня словно молнией поразило, казалось, я рассыплюсь в прах, если сделаю хоть одно движение. Потому что наконец я нашел моего первого свидетеля. Конечно, это был, так сказать, наполовину свидетель, но все же лучше, чем никакого. Кроме того, как известно, и Господь создал мир не за один день.
— Тебя это удивляет? Ты прав, мои уши восприимчивее, чем уши остальных. В этом нет ничего удивительного, верно? Мое любимое место здесь, у окна. Так я узнаю больше о происходящем внизу, чем тот, кто действительно находится на улице.
— Тогда расскажи мне все в подробностях. Ничего не упускай. Что ты точно слышала?
— Почему ты интересуешься делами такого рода? — в свою очередь, спросила она.
— Ну, речь все же идет об убийстве.
— Ты хочешь действительно использовать такой драматический термин в связи с этим? Мне показалось, что речь идет о крайней форме соперничества.
— Из чего ты делаешь такой вывод?
— Совсем просто. Я узнаю каждого собрата по голосу. Их голоса, а чаще вопли, которые они источают, когда призывают своих подружек в наш район, выдают мне также, на что нацелено их чувство.[12] Крики, предсмертные крики, которые я слышала за последние недели, все без исключения принадлежали самцам, и каждый перед этим имел стычку с таким же женихом, как он, и находился на пути к той, которая их заманила. А пока они громко выли, к ним вдруг присоединялся Некто, кого они, казалось, хорошо знали и глубоко уважали. Потому что даже их готовность к агрессии сникала перед Кем-то.
— Я тоже об этом думал. Ты знаешь Кого-то?
