Их силуэты растворились в тени коридора, а голоса, смешавшись с иными звуками, стихли.
— Я не могу вот так взять уйти, — сказал я в ладонь Персивалю.
— Можешь. И уйдешь. А потом накалякаешь бумажку с приглашеньицем. Коль ты им так сильно сдался, то на свиданку припрутся. Там уже глянешь, сообразишь чего и как.
— А Эмили?
— Твоей Эмили ничегошеньки не грозит. И грозить не будет, пока до тебя не доберутся. Потерпит.
Ратт, высунувшись из кармана, тонко свистнул. Кажется, он был всецело согласен с Персивалем, а потому и мне не оставалось ничего, кроме как подчиниться.
Из дома выбрались с поразительной легкостью, через то же окно, через которое попали. Комнату уже успели привести в порядок, да и само стекло заменили, но к счастью, не запечатали. Вывалившись в сад, я с наслаждением вдохнул тяжелый и сырой воздух.
Шел дождь. Мелкий и нудный, он беспокоил розы и заставлял мелко вздрагивать широкие листья гортензий. Он застревал в густой траве россыпями серебристых бусин. Он пробирался вдоль дорожек ручьями и разливался озерами…
Я стоял в тени старой ивы и, запрокинув голову, ловил ртом капли.
— Идем, — наконец, не выдержал Персиваль, развозя по лицу грязь. — Тетки, небось, изошлись уже.
И Минди тоже.
Странно, я только сейчас о ней вспомнил. И огорчился, что она, должно быть, волновалась или, хуже того, решила, будто я обманываю и нарочно скрываюсь.
Улицы Сити, вылизанные дождем до седого блеска, казались бесконечно длинными. От моего предложения нанять экипаж Персиваль отказался и просто ускорил шаг. Он так спешил добраться домой, что я еле-еле поспевал следом.
Молчали. Делали вид, что не знаем друг друга.
— Ты это, — добравшись до горбатого мостика, за которым начинался Гарден-Мьюс, Персиваль остановился. Вымокший до нитки, грязный, он был страшен. Я, пожалуй, тоже. — Забудь. Обо всем, чего слышал — забудь.
Внизу, расшибаясь в брызги о каменные опоры, летела вода. И гул напоенного дождем потока скрывал слова. Я мог бы сделать вид, что не расслышал, а вместо этого сказал:
— Ты тоже.
В моем кармане лежала пробирка. Если вдруг однажды я сойду с ума и соскучусь по общению, то всегда смогу повторить эксперимент.
А в доме на Эннисмор-Гарден-Мьюс нас ждали. Окна его были светлы, трубы грели ночь клубами дыма, и стоило коснуться дверного молотка, как дверь открылась.
— Персиваль! — воскликнула мисс Пэгги, всплескивая руками.
— Дориан?! — в ужасе прошептала миссис Мэгги.
— О Божечки ты мой! Вы выглядите ужасно! — совершенно искренне сказала Минди, оттесняя обеих тетушек. — Прямо как мой папенька, когда еще на шахтах работал. Целый-целехонький день в забое, придет весь чумазый, ведро воды на себя вывернет и смеется, когда маменька его ругать начинает…
Наверное, я был рад, что она здесь.
— …ваше исчезновение нас очень…
— …Персиваль, негодный мальчишка, как ты мог так поступить? Сгинул и с концами…
— …мы уж подумали, как бы не случилось беды какой…
— …мой папенька, когда вымокать доводилось, пиво горячее пил. С медом. Ну или винцо на худой конец. В доме есть винцо?
Мы с Персивалем переглянулись. Не знаю, как он, но я был почти счастлив оказаться дома.
— Глава 27. О случайных встречах и неожиданных прозрениях
Мелко моросил дождь. Капли собирались озерцами в широких листьях репейника, чтобы скатываться к корням старого дуба. В переплетении их, забившись в глубокую нору, пряталась крыса. Изредка она высовывала нос, нюхала воздух и, вздохнув, снова исчезала в укрытии.
Дождь зарядил надолго.
Крысе это не нравилось, но в конце концов она смирилась и принялась раскапывать подстилку из прелых листьев. Сожрав несколько жирных дождевых червей и сочную жужелицу, крыса улеглась и закрыла глаза. Но даже во сне ее уши продолжали чутко вслушиваться в шорохи дождя.
Рядом с крысой лежал конверт из плотной промасленной бумаги, с одного конца его виднелась веревочная петля со следами зубов.
Мэри-Джейн дождь не любила. И не оттого, что стоило зарядить дождю, как в комнатушке ее селилась сырость, от которой даже камин не спасал. Скорее уж потому, что становилось невыносимо грустно.
А главное, вспоминался тот день, когда Мэри-Джейн едва не сделали предложение.
Тогда ведь тоже шел дождь, и капли шелестели, словно шелковые юбки ее воображаемого свадебного наряда. И белая муть тумана вуалью прикрыла небо. Капли собирались на цветных витражах, романтично горели свечи — Мэри-Джейн сама расставила их, украсив комнату созвездием огней.
Он обещал приехать.
Она ждала. Она слушала дождь, сочиняя свое будущее. Она изо всех сил не обращала внимания на время, и лишь когда сквозь шум и шелест донесся стук копыт да звон сбруи, поспешно взяла книгу.
Читать Мэри-Джейн не очень любила, но заметила, что женщины с книгами смотрятся весьма изящно. Вот постучали в дверь. Открыли. Голоса не слышны, но…
Шаги по лестнице. Какие уверенные, какие тяжелые.
Харпи открывает и кланяется, пропуская посетителя.
— Мисс Пингви? — сухо осведомляется тот, разглядывая Мэри-Джейн, как верно, разглядывал лошадей на Тэттерсолз. И сердце замирает, потому что меньше всего Мэри-Джейн хочется видеть этого человека. Но он не собирается уходить. Наоборот, он устраивается в кресле, закидывает ногу за ногу, демонстрируя пренебрежение к ее особе. На сапогах для верховой езды блестят капли, а на ковре остаются вмятины от квадратных каблуков.
— Я приехал, чтобы поговорить с вами, мисс Пингви, о моем сыне.
Но приехать должен был именно Вальтер!
— Который успел совершить достаточно глупостей, но все же вовремя остановился.
Мэри-Джейн уже понимает, что произошло, но надежда отказывается умирать.
— Брак с вами был бы ошибкой, надеюсь, вы-то это понимаете?
Ошибкой? О нет! Это было бы шансом на новую жизнь! Для обоих…
— Или нет? Пожалуй, вы чересчур молоды. В этом беда нынешней молодежи, они слишком много о себе воображают.
Мэри-Джейн вцепилась в книгу, словно та могла помочь.
— Итак, при всем моем уважении к вам и вашему отцу, я вынужден буду просить его съехать во избежание дальнейших инцидентов, которые бы могли бросить тень на доброе имя Вальтера. Я готов в некоторой степени компенсировать причиняемые неудобства, однако вам следует помнить, что все произошедшее — ваша и ничья боле вина. А теперь прошу, — он сунул руку за отворот сюртука и извлек примятое письмо. — Там сказано все.
И вправду сказано. Мэри-Джейн хранила это письмо и, когда ее обуревала-таки меланхолия, перечитывала, щедро орошая каждое слово слезами. Обычно, после этого ей становилось легче.
