– К римлянам, восемь, тринадцать, – сказал он, с ледяной медлительностью отвернулся от стола и решительным шагом удалился из трапезной. Мне кажется, эту заключительную ссылку услышал только я, а мне она ничего не говорила. Манера протестантов перестреливаться цитатами из Библии всегда казалась мне несколько нелепой, даже кощунственной. Как бы то ни было, Гров, во всяком случае, ничего не услышал, а наоборот, казалось, был очень доволен тем, что победа осталась за ним.
Поскольку никто не прерывал молчания, я решил (как иностранец, ничего не понявший в происходившем) как-нибудь замять случившееся.
– Я не богослов и не священник, – сказал я в стремлении вернуть спор в логическое русло, – но я изучал медицинские искусства. И я знаю, что во многих случаях лекарство равно может убить и исцелить. Я полагаю моим долгом узнавать как можно больше и помогать моим пациентам выздоравливать. Надеюсь, в этом нет ничего неблагочестивого.
– Почему я должен полагаться на ваше слово, когда оно противоречит великим светилам прошлого? Что такое вы в сравнении с их величием?
– Поистине карлик, и я почитаю их не менее, чем вы. Разве Данте не назвал Аристотеля il maestro di color qui sanno[14]? Но я прошу вас не об этом. Я прошу вас вынести решение по результатам опыта.
– А, опыта! – сказал Гров со злорадством. – Вы согласны с выводом Коперника, что Земля вращается вокруг Солнца?
– Ну разумеется.
– И вы сами ставили эти опыты? Вы провели наблюдения, повторили расчеты и своими собственными трудами установили, что это так?
– Нет. Увы, я мало осведомлен в математике.
– Таким образом, вы верите в истинность этого, но сами не убедились? Вы полагаетесь на слово Коперника?
– Да, и на слово тех знатоков, кто согласился с его выводами.
– Простите меня за мои слова, но мне кажется, что вы не менее прикованы к авторитетам и традиции, чем тот, кто полагается на Аристотеля и Птолемея. Несмотря на все ваши заверения, ваша наука также опирается на веру и ни в чем не отличается от старинных познаний, которые вы так презираете.
– Я сужу по результатам, – ответил я со всей любезностью, ибо он, несомненно, наслаждался, и было бы грубостью испортить ему удовольствие. – Я исхожу из того, что опытный метод дал множество отличных результатов.
– А этот ваш опыт, он, скажем, касается основы новой медицины?
Я кивнул.
– Так как же вы примиряете его с положениями Гиппократа, которым вы, врачи, придаете такую важность?
– Мне этого не требуется. Не вижу никакого противоречия.
–Но как же так? – с удивлением сказал Гров. – Ведь вы заменяете проверенные способы лечения на другие, которые могут быть лучше, но могут быть и хуже? Вместо того чтобы в первую очередь стараться излечить ваших пациентов, вы ставите на них опыты, желая узнать, к чему они приведут. Вы используете своих пациентов, чтобы пополнять ваши познания, вместо того чтобы лечить их, а это грех. Так говорит в своем «Interrogatorium sine confessionnale»[15] Бартоломей де Шеми. И с тех пор с ним соглашались все высшие авторитеты.
– Хитроумный аргумент, но неверный, – сказал я. – Опыт ставится ради здоровья всех пациентов.
– Но когда я, больной, прихожу к вам, то не ради всех пациентов. Для меня не имеет значения, если другие будут исцелены после того, как я умру в доказательство, что такое-то лечение не приносит пользы. Я хочу быть здоровым, а вы говорите, что ваша жажда знаний важнее моего здоровья.
– Ничего подобного я не говорю. Есть много опытов, которые можно ставить безо всякой опасности для пациента.
– Но вы все еще не следуете Гиппократу. Вы решаете начать лечение, не зная, окажет ли оно действие или нет. А это нарушение клятвы.
– Подумайте, сударь, о пациенте, от чьей болезни нет лечения. Он неизбежно умрет. В таком случае опыт, дающий надежду на спасение, лучше, чем ничего.
– Отнюдь. Ведь вы можете ускорить смерть. А это нарушение не только клятвы, но Божьей заповеди. И людского закона, если это убийство.
– Вы утверждаете, что никакое улучшение медицины не допустимо. Мы имеем то, что нам осталось от пращуров, и ни на что больше надеяться не смеем?
– Я говорю, что, по вашему собственному признанию, опытный метод вредоносен.
Это было нелегко, но я все еще соблюдал вежливость.
– Быть может. Но я пользовал вас сегодня, и вам заметно полегчало. Вы можете оспаривать источник, но не результат в вашем собственном случае.
Гров засмеялся, удовлетворенно потер ладони, и я понял, что он просто забавляется, играя моим терпением.
– Справедливо, сударь, справедливо. Моему глазу много лучше, и я благодарен за это новой философии. И я поверю вам, когда вы укажете на опасности вещества, которое вам не нравится. Но, – сказал он со вздохом, обнаружив, что его вино допито, – наша трапеза окончена, а с ней и наша дискуссия. Жаль-жаль. Нам следует еще побеседовать на эти темы, пока вы не покинете университет. Кто знает, быть может, мне еще удастся убедить вас в ошибочности ваших методов.
– Или мне вас.
– Сомневаюсь. Это еще никому не удавалось. Но буду счастлив, если вы попытаетесь.
Затем все поднялись на ноги, молодой лектор вознес благодарность Господу за ниспосланную нам пищу (или за то, что, вкусив ее, мы остались живы), и все побрели вон из залы. Гров проводил меня через двор к выходу, на мгновение задержавшись у входа на свою лестницу, чтобы поднять бутылку, оставленную там.
– Чудесно, – сказал он, прижав ее к груди. – Теплота в холодную ночь.
Я поблагодарил его за радушие.
– Сожалею, если я досадил вам или вашему коллеге доктору Уоллису. Такого намерения у меня не было.
– Мне вы ничем не досадили, – отмахнулся Гров. – А Уоллиса я бы выкинул из головы. Он раздражительный человек. Не думаю, что вы ему понравились, но не принимайте к сердцу: ему никто не нравится. Однако он неплохой человек и предложил побывать у Престкотта вместо меня – как вы сказали, мне следует поберечь глаз. Ну, вот мы и пришли, мистер Кола, – сказал он. – Доброй ночи вам.
Он поклонился, затем быстро повернулся и удалился в свою комнату к своей бутылке. Я мгновение постоял, глядя ему вслед, изумленный таким внезапным прощанием, столь непохожим на долгие венецианские церемонии. Но ничто так не кладет конца любезностям, как северный ветер в марте.
Глава девятая
И лишь на следующее утро я понял, что зреет нечто ужасное; начало дня прошло в сочувственном выслушивании сетований Лоуэра, лишившегося своего трупа.
Он смирился с этим без особой досады; как он сам сказал, заполучить труп Престкотта у него было мало надежды, а поэтому он черпал некоторое удовлетворение в сознании, что университет его тоже не получит. К тому же юноша ему нравился, хотя, как и большинство видных горожан, он считал, что с доком Уоллисом тот обошелся совершенно неподобающим образом.
Короче говоря (последующий лаконичный рассказ составлен по бесчисленным описаниям, которых я наслушался, пока не понял что, собственно, произошло), бегству Джека Престкотта из рук королевского правосудия отчасти поспособствовал я. Именно я передал просьбу юноши, чтобы его навестили, и доктор Уоллис, тот самый человек, который столь грубо обошелся со мной за обедом, отправился к нему вместо Грова из-за моего врачебного совета. Добросердечная услуга Грову и Престкотту – и мне было стыдно, что меня позабавило то, чем она обернулась.
Уоллис попросил снять с узника оковы, дабы ему легче было молиться, и их оставили наедине. Час
