— Чтобы рассеяться, спасибо, а другие путешествуют, чтобы их не рассеяли, как прах. Неудачный каламбур, а, мистер Вернер? Я теперь совсем англичанин и сочиняю каламбуры, чтобы потом извиняться за них.
— Будет вам хвастаться, Лумбик, — сказала Эльзе. — Мы уже слышали, что вы теперь — британский гражданин.
— Да, я теперь британский гражданин, и мне больше не могут сказать: «Пакуй чемоданы, Лумбик! Уезжай отсюда!» И так мне стало спокойно, что это даже плохо для моих нервов.
— Что ж, — сказал Вернер, лениво вытягивая ноги, — а вот мне пора паковать чемоданы.
Соня посмотрела на него с тревогой, глаза ее расширились.
— Вернер, зачем?
— Я скоро уезжаю в Рим, — и видя, как изменилось материнское лицо, сказал: — Ну что ты, родная, я же говорил тебе, что, по всей вероятности, уеду.
Соня опустила глаза в чашку, сжала лежащую на коленях крупную белую руку с бриллиантовым кольцом. Мистер Лумбик устремил на нее сострадательный, умильный взгляд. Взгляды остальных были устремлены на Вернера.
— Вернер, как интересно! — сказала Эльзе. — И зачем ты туда едешь?
— В Риме жизнь бьет ключом, а Лондон мне наскучил. Так что, Вернер, пакуй чемоданы! Уезжай отсюда! — Он одарил мистера Лумбика чарующей улыбкой, но тот не улыбнулся в ответ.
— Значит, жить с мамой для тебя не хорошо, — попеняла ему миссис Готлоб. — У вас чудесная квартира, она для тебя готовит красивые обеды, а ты всё бросаешь и — до свидания!
— Что ты там будешь делать, Вернер? — спросила Соня убитым голосом.
— Я же тебе говорил: там жизнь бьет ключом, снимают кино, столько всяких возможностей. Не беспокойся, родная, — он старался говорить беззаботно и весело, но в голосе его сквозило раздражение.
— Да вовсе я не беспокоюсь, — поспешила заверить его Соня.
Никаких причин беспокоиться не было. Денег теперь было достаточно, и в Риме он мог заниматься тем же, что и в Лондоне: немножко баловаться кино, немножко художественной фотографией, а в остальное время ходить с вечеринки на вечеринку и крутить романы.
Вернер посмотрел на часы.
— Б-г ты мой! У меня же в семь свидание!
И он скрылся в своей комнате — она прилегала к материнской. Как только он закрыл за собой дверь, Соня заплакала.
— Соня, liebchen![9] — вскрикнула Эльзе.
Миссис Готлоб поцокала языком и на свой грубоватый манер сказала:
— Na, и что это такое?
— Какая я глупая, — рыдала Соня.
Мистер Лумбик — воплощенный такт — рассматривал фотографию Сониных родителей, запечатленных во время медового месяца в Биаррице.
— Понимаете, я вот что думаю: ведь всё могло быть иначе, — сказала Соня, утирая слезы крохотным носовым платком. — Отто уже отошел бы от дел, и фабрикой управлял бы Вернер. И был бы он Вернер Вольф, директор SIGBO, известный, уважаемый человек…
— Ну а кто уважает меня здесь? — возопила Эльзе. — Кто я для миссис Дейвис, всего-навсего штопальщица, но я-то знаю, что я всё та же Эльзе Леви, дочь Oberlehrer[10] Леви из Швайнфурта, и пусть миссис Дейвис думает себе, что хочет, что мне до нее?
— А дети, — сказала Соня, — мы-то знаем, кто мы такие, но что может знать мой Вернер и моя Лило? — При мысли о Лило у нее снова полились слезы, и она прижала к глазам платок. — Бедненькая моя Лило, разве так я жила в девушках — дивные наряды, что ни день балы, танцклассы, уроки игры на фортепиано в Берлинской консерватории. А что имеет она — тяжелую работу в кибуце, работу руками, и эти кошмарные белые рубашки и шорты, — голос ее пресекся, она сказала: — Мой платок совсем мокрый.
— У меня же есть подарок к дню рождения! — Эльзе схватила свою объемистую сумку. Порылась в ней и на этот раз извлекла три отороченных кружевцем носовых платка. — С днем рождения, Соня, это очень хорошее кружево.
— О, Эльзе, какие красивые, — Соня поблагодарила ее и тут же вытерла глаза одним из платков.
— Видишь, какой полезный подарок, — сказала Эльзе. — Но чтобы в будущем ты вытирала ими только нос, а не слезы, поняла? — наказала она.
— И я хотела бы знать, какую причину плакать вы имеете? — спросила миссис Готлоб. — Вы живы, вы здоровы, дети живы и здоровы, а только это и важно.
— Знаете, я иногда задаю себе вопрос, — сказал мистер Лумбик. — Лумбик, какие достижения в жизни ты имеешь? И даю себе ответ: я выжил, я еще жив, а раз так, моя жизнь удалась.
— Хоть один раз, а этот Лумбик сказал что-то разумное! — заметила миссис Готлоб. — Возблагодарите Г-спода, миссис Вольф, за то, что вы еще на этом свете, а ваши Вернер и Лило пусть позаботятся о себе сами.
— А я всё задаю себе один вопрос, — сказал мистер Лумбик. — И для меня очень даже серьезный: предложат мне еще apfel strudel или нет?
— А вы, Лумбик, только и думаете, как бы живот набить, — сказала миссис Готлоб. — Na, еще одна чашечка кофе нам тоже будет на пользу.
— Мы начинаем праздновать день рождения сначала! — вскричала Эльзе. — Я так люблю дни рождения, а сегодня у нас их целых два!
— Для такой новорожденной, — сказал мистер Лумбик, подпустив в голос нежности, — и двух дней рождения мало.
— Ach, мистер Лумбик, — укорила его Соня и залилась краской.
Мистер Лумбик умоляюще воздел мизинец:
— Вспомните, какое обещание в честь дня рождения я от вас имел!
— Карл, — наливая кофе, она отвернула от него расплывшееся в улыбке лицо.
— А это что-то новенькое, — сказала миссис Готлоб, а Эльзе ущипнула мистера Лумбика за руку и сказала:
— Вы достаточно долго стреляли глазками Соню, теперь моя очередь — я тоже прелестная барышня!
— Вы все прелестные барышни, — сказал мистер Лумбик, и этот комплимент так насмешил миссис Готлоб, что она налилась кровью и поперхнулась.
Когда Вернер, уже переодевшись, вышел из своей комнаты, они уже разгулялись вовсю.
— Что ж, я пошел, — сказал он, но никто его не услышал.
Мистер Лумбик рассказывал о своих перипетиях в Шанхае.
— Пока, — отнесся к ним Вернер.
Но только Соня перевела на него глаза.
— Уходишь, Вернер? — рассеянно сказала она, наливая очередную чашку кофе мистеру Лумбику.
Вернер улыбнулся их увлеченности друг другом и порадовался, что им так весело.
Брайан Гланвилл
Возмутительно
Харрис повязывал галстук — заученно, резким, уверенным движением затянул узел так, точно забрало шлема опускал. Кошмарный, кричащий, желто-зелено-фиолетовый галстук никак не сочетался с элегантной, снежно-белой рубашкой и дорогим, прекрасного покроя костюмом в еле заметную полоску. Поправляя галстук, он почувствовал, как его привычно обдало теплой волной. Он свой. Свой в мире соломенных канотье, голосов с тем самым, правильным, выговором, хоровых спевок, одетых с головы до ног в белое
